«Артистка О.В.Гзовская заявила, что тоскует по сыру, и просила положить хотя бы кило в паёк».
После концерта с принимавшими в нём участие артистами расплатились обещанным пайком. Ройзман написал:
«Когда я поднёс Гзовской завёрнутую в газету, присланную Цюрупой головку сыра, она в нетерпении разорвала бумагу, понюхала его и зажмурила глаза.
– Боже! – проговорила она, вдохнув запах вторично. – О, боже! Я, кажется, мало выступала]»
А Владимир Маяковский в это время выпустил плакат РОСТА № 124, в котором был отклик на то, что Правителем Юга России и Главнокомандующим Русской армией стал барон Пётр Николаевич Врангель:
«Врангель верховным правителем себя объявил.
Товарищи! – вот мишень для винтовок.
Крестьяне! – вот новая цель для вил…
Товарищи! Чтоб не попасться в баронские сети,
скорей разделайтесь с правителем этим».
Маяковский потом с гордостью написал в «Я сам»:
«Дни и ночи Роста… Пишу и рисую. Сделал три тысячи плакатов и тысяч шесть подписей».
А заболевший Александр Блок в тот момент практически перестал заниматься творчеством. Об этом – Юрий Анненков: «В конце июня 1920 года он сам сказал о себе: "Писать стихи забывший Блок "».
Здоровье поэта резко ухудшилось. По словам Юрия Анненкова:
«Максим Горький и литературные учреждения хлопотали перед правительством о выдаче больному разрешения на выезд за границу для лечения, ставшего невозможным в обнищавшей России… Хлопоты оказались тщетными: репутация Блока в большевистских кругах пошатнулась».
Забыли о Блоке и за границей. 25 июня 1920 года выходившая в Берлине газета «Голос России» напечатала статью художника Бориса Григорьева «О новом». В ней говорилось: «Мне хочется назвать имена их – новых русских гениев… Вот они: Василий Каменский, Владимир Маяковский, Николай Клюев. Новые талантливые поэты, победившие всю Россию от мужика до спекулянта. Каменский – нежный, Маяковский – грубый, Клюев – грустняк, мечтатель, славельник. И все они светят».
С этой статьёй, надо полагать, был солидарен и нарком Луначарский, который, откликаясь на жалобу Маяковского о запрете его сатирических скетчей, направил 7 июля 1920 года письмо в Рабоче-крестьянскую инспекцию:
«Я самым решительным образом оспариваю запрет… Маяковский – не первый встречный. Это один из крупнейших русских талантов, имеющий широкий круг поклонников как в среде интеллигентной, так и в среде пролетариата (целый ряд пролетарских поэтов – его ученики и самым очевидным образом ему подражают), это человек, большинство произведений которого переведено на все европейские языки, поэт, которого очень высоко ценят такие отнюдь не футуристы, как Горький и Брюсов.
Для Театра сатиры он написал три довольно милых вещицы. Это не перлы художественности, но это очень недурно сделанные карикатуры в бойком темпе. Но если трагедию «Буфф» ставил Петроградский исполком, то я совершенно не понимаю, почему этих глубоко советских пьесок не может поставить Театр сатиры. Отмечу, что Маяковский в течение полугода служил в Роста, засыпал через её посредство всю Советскую Россию своими карикатурами и остротами…»
После вмешательства наркома скетчи Маяковского были поставлены. На эти постановки, критикуя пьесы других авторов, откликнулась даже Надежда Константиновна Крупская: «Надо учиться у Маяковского: его пьески коротки, чрезвычайно образны, полны движения и содержания, а это что же такое?»
В начале июля 1920 года части Западного фронта Михаила Тухачевского вновь пошли в наступление. 11 июля Красная армия освободила от поляков Минск, 14-го – Вильно. 23 июля в Смоленске был сформирован Временный революционный комитет Польши (Польревком) во главе с Юлианом Мархлевским. Ему предстояло возглавить и новую (Советскую) Польшу.
В это время всё ещё находившийся в Персии Яков Блюмкин (под именем Якуб-заде) так активно участвовал в создании Гилянской Советской Республики, что получил в боях шесть ранений. Мало того, будучи военным комиссаром штаба Красной армии новой персидской республики, и выполняя секретное постановление ЦК Иранской компартии, он совершил государственный переворот, поставив вместо правившего Рештом Кучук-хана Революционный комитет Ирана во главе с Эхсануллой-ханом.
Всё бы хорошо, но к россиянам, которых гилянцы считали союзниками, с этого момента они стали относиться как к оккупантам.
В Петроград, где людям тоже жилось не сладко, а зачастую и голодно, 13 июля 1920 года прибыл Фёдор Раскольников, назначенный командующим Балтийским флотом, и его супруга Лариса Рейснер. С ними был вагон с продовольствием, который (специально для писателей Петрограда) организовала Рейснер.
Прямо с вокзала Ларису отправили в больницу с тяжелейшим приступом тропической лихорадки. Лев Никулин, который тоже болел этой формой малярии, описал, что представляет собою подобный приступ:
«После странного поражения воли и разума (сначала странное безразличие и необъяснимая смертная тоска) наступают физические страдания. Пересыхают губы, лицо сводит в гримасу от горечи и свинцовая жёлтая тень ложится на лицо… Затем начинается бред. Тридцать девять и девять. А было почти сорок один».
Но 19 июля Рейснер уже пришла на открытие Второго конгресса Коминтерна. А 24 июля «Красная газета» опубликовала её очерк «О Петербурге», в котором говорилось:
«Вернуться в Петербург после трёх лет революционной войны почти страшно: что с ним сталось, с этим городом революций и единственной в России духовной культуры?
На военные окраины Республики доходили печальные слухи: холод, голод. Питер вымер, обнищал, это мёртвый город, оживающий только для отпора белым…»
В ти же дни Рейснер написала письмо Троцкому:
«Дорогой друг, пишу Вам из несуществующего города, со дна моря, которое залило Петербург забвением и тишиной. Вы не представляете себе молчания, господствующего вокруг меня. Предместья уничтожаются, целые улицы обращены в прах… Вот пять лет, и руины севера совершенно подобны развалинам Азии».
В самом деле, ещё три года назад (при царе) в Петрограде было 2,3 миллиона жителей, а в 1920 году осталось всего 740 000 человек.
В связи с открывшимся конгрессом Коминтерна 19 июля в Петрограде объявили праздничным днём. Массовые театрализованные представления организовала комиссар Мария Андреева.
Поэт Николай Гумилёв вместе со своей любимой ученицей, поэтессой Ириной Одоевцевой, одевшись англичанином, тоже отправился на гуляние. Со своей спутницей он разговаривал по-английски, а к петроградцам обращался на ломаном русском языке. Встретив его на одной из улиц, другой поэт Михаил Лозинский потом вспоминал, как он с удивлением и укоризной сказал «англичанину»:
