– Ты, Иван Иванович, не слышал? Говорят, от желудочных колик вино красное разогретое помогает? Вели-ка нагреть бутылку понтаку да скажи, чтобы не встряхивали, а то муть наверх пойдет. – И, протянув ноги и усевшись поглубже в кресла, продолжал: – Конечно, Елизавета Петровна проживет еще не день и не два. Сия дочь Петра себя еще покажет, и Фридрих не раз еще будет за волосы хвататься, что с ней сцепился… Однако же жизнь ее уже на исходе. – Он задумался, прищурился. – Ну, вступит на престол Петр Федорович, этот долго не усидит… И тогда выйдет на сцену супруга его, Екатерина Алексеевна.
Иван Иванович не выдержал, фыркнул:
– Сия бледная девица из бедного Ангальт-Цербстского дома!
Александр Иванович сдвинул брови, презрительно посмотрел на кузена.
– Эта женщина нечеловеческой хитрости, проницательного ума и настойчивости необыкновенной. К тому же сведения о ее занятиях и образе жизни показывают, к чему она себя приуготовляет… Недаром она в православие перешла, в сарафане в гвардейские казармы ездит и иностранцев изгнать советует…
Калмычонок в чалме принес на подносе бутылку старого понтака, два венецианских бокала и нарезанный тонкими ломтиками лимбургский сыр на салфетке.
Александр Иванович отпил глоток, пожевал ломтик сыру, поднял бокал, посмотрел на свет.
– Да, теперь такого вина не найдешь, а дети наши его совсем не увидят. Все проходит! Возьми время Петра Великого – какие люди были: Меншиков*, Людовик XIV*, принц Конти*, Карл XII*, герцог Мальборо*… А ныне… Фридрих Прусский с двумя коронованными женщинами и маркизой Помпадур воюет и никак от них отбиться не может. И не видать великих умов… – Начальник Тайной канцелярии понемножку осушил бокал и добавил: – Разве что из простого народа…
Иван Иванович поднял брови:
– Ломоносов?
– Да, Ломоносов, хотя и не один. Ломоносов не токмо ученостью своей велик, но и одержимостью к делам государственным ради пользы Отечества.
Иван Иванович улыбнулся: он любил первого десьянс академика.
– Ну а если бы много Ломоносовых было, что тогда?
Александр Иванович встал, постучал слегка пальцем по лбу двоюродного брата.
– Тогда бы нас с тобой не было. Хорошо, что вся его силища в науку ушла, а ударься он в полити́к, по примеру французских вольтерьянцев*, – что тогда? – Он задумчиво покачал головой. – Ну, пора мне в канцелярию ехать. Ты небось опять за свои миниатюры да картинки возьмешься!.. А я как насмотрюсь моих картинок за ночь, так к утру опять почесуха мучает и колики в животе… Хорошо государственные интересы блюсти на конференции во дворце или на машкераде, беседуя с иноземными послами!.. – Александр Иванович усмехнулся желчно.
– Матушка государыня как будто о простом народе печется, простых людей в великие чины возвела, науки, художества поощряет… А погляди в суть вещей, как я их вижу, послушай, что люди говорят на дыбе да под батогами*, – волосы на голове зашевелятся… Помещики между собой из-за земли спорят – деревни друг на друга с дрекольем идут, кровь льется, земля трупами устилается. Намедни в Каширском уезде крестьяне с дворовыми людьми княгини Львовой баталию учинили – одних убитых 26 человек.
Поскольку помещики в рекруты крестьян не сдавали, указано было матушкой императрицей платить дворянам за каждого человека, сданного в армию, деньги. Теперь, как крепостной помещику не понравился, гонит его в солдаты и деньги за него получает. Сиречь торговля людьми прямым доходом для дворян стала… От помещичьей лютости стали крестьяне бежать в разбойники. Вся Волга в их руках. Под Гжатском ватага в 700 татей[56] три дня бой держала противу воинской команды. От свирепости православных священников раскольники бегут в Польшу. Ныне в Ветковских слободах на реке Сож, за рубежом, более 40 тысяч беглых старообрядцев. Оттуда их тайные люди с прелестными письмами[57] к яицким казакам* на восток и на юг, на Буг и Днестр ходят…
Иван Иванович вскочил, покраснел, расстегнул кружевной воротник.
– Послушать тебя, Александр Иванович, так при Минихе да Бироне лучше было.
Александр Иванович покачал головой:
– Конечно, в царствование Елизаветы Петровны русский человек духом воспрял, но сие в городах, в армии и при дворе. А крестьянину хуже: он на себе все тяготы войны несет да еще помещику и попу должен отдать последнее. Ныне дворяне так жить, как при Бироне и Минихе, не хотят. Всяк стремится к роскоши, веселью. А взять денег неоткуда, кроме как с крестьянина или украсть у государства…
Иван Иванович посмотрел на кузена.
– Да ты матушке все сие говорил?
Александр Иванович улыбнулся.
– А к чему? Матушка императрица сама роскошь и веселье любит. Да и как ей противу дворянства идти? Старые боярские роды всегда против нее враждовали. Новое дворянство и мелкопоместное от себя оттолкнуть – на чем тогда держаться? Ведь Иоанн Антонович-то еще жив! А Фридрих Прусский только о том и думает, как бы его или Петра Федоровича посадить на престол. Нет уж, управимся сами как-нибудь с Божьей помощью…
Александр Иванович махнул рукой, подошел к столу, наполнил бокалы.
– Ну, давай выпьем. И о чем говорили – забудь!
В это время издали донесся шум голосов, топот, и в дверь, чуть не сбив с ног уходившего Александра Ивановича, стремительно вбежал Ломоносов. Он был без шляпы, в расстегнутом камзоле, парик съехал набок, лицо красное.
Иван Иванович даже рот раскрыл от удивления и неожиданности.
– Михаил Васильевич, что с тобой?
Десьянс академик посмотрел вокруг бешеными глазами, потом схватил бутылку, стоявшую на столе, и, вероятно, бросил бы ее об пол, если бы Александр Иванович, положив руку ему на плечо, не сказал своим равнодушным голосом:
– Смилуйтесь, господин академик, тому вину двести лет, – и, взяв от него бутылку, налил ему бокал вина. – Сейчас ежели вы войдете в равновесие чувств, то мы сможем с вами закончить утренний разговор о том, отечественные или заморские напитки лучше…
Ломоносов отпил вина, поставил бокал на стол и возбужденно заговорил:
– Нет, судари мои, более сего терпеть невозможно! Бежать нужно, бежать!.. На вечерней конференции собрались все Шумахеровы злодеи: Тауберт, Миллер и Эпинус – и постановляют русских астрономов – поручика Курганова и адъюнкта Красильникова – к наблюдению над солнечным затмением не допускать, а иностранных, приехавших из-за границы, – Добероша и других – можно. Я спрашиваю тогда Эпинуса, заведующего обсерваторией: «Почему вы русских астрономов к наблюдению допускать не желаете?» А Эпинус мне отвечает: «Для того не желаем допускать, что в науке еще слабы и того не увидят, что нужно». – «Ах, слабы! – говорю. – Я сам с ними наблюдать буду». Тогда ответствует мне Эпинус: «Вот еще один астроном нашелся!»
