«Он будет жить в моем сердце вечно» – так отозвалась А. Самуленкова на поступок начальника МПВО, который «тоже голодал», но дал ей взамен утерянных свои «карточки»[821].
«Запомни на всю жизнь доброту», – вспоминала спустя многие годы Е. Кривободрова завет отца, которого накормил не очень близкий знакомый, «хотя голодал сам»[822]. В подробных мемуарных рассказах о благодеяниях, где пересчитан крохотный подарок, где каждый жест благородства оценивается патетическими восклицаниями, это стремление увидеть в человеке только самое лучшее, без каких-либо оговорок, особенно заметно. Р. Яковлеву, упавшую от истощения на улице, подобрал и довез до дома ехавший мимо шофер. Та пыталась отплатить ему куском хлеба, но он «сердито» отказался. Эта «сердитость» здесь одно из самых привлекательных качеств: значит, и помышлять не мог о том, чтобы воспользоваться несчастьем. Его опухшее лицо – свидетельство того, что и он голодает; отказ от подарка приобретает тем самым еще большее значение. Все есть в благодарности Р. Яковлевой – и крик, и сострадание, и стремление по высшему счету оценить поступок неизвестного шофера: «Отвел от меня подступившую беду истинно добрый, бескорыстный человек. Ведь тогда отказаться от предложенного кусочка было невероятно трудно. Навсегда запомнилось мне это молодое опухшее лицо и имя спасшего меня человека»[823].
М. А. Бочавер в «смертное время» приходилось, как и всем, делить хлеб на три кусочка и «растягивать» их на целый день. Трудно передать, чего это ей стоило – тем неожиданнее было получить подарок от подруги. Она нарочито подчеркивает цену ее поступка: какао настоящее, без молока, сахар настоящий (не сахарин); как обычно, все перечислено с дотошной скрупулезностью. М. А. Бочавер уверена, что сахар подруга «урвала от пайка своего сынишки»[824]. Неясно, сказал ли ей кто-то об этом (что сомнительно), или М. А. Бочавер сама строила догадки, но все случившееся она безоговорочно готова воспринимать как подвиг: «На всю жизнь я запомнила и до сих пор не могу вспоминать без слез благодарности… У меня не хватает слов, чтобы достойно оценить такую человеческую доброту и благородство в такой смертельной обстановке»[825].
О подарках, спасшим жизнь, не только писали в воспоминаниях и дневниках. Рассказывали о них родным и близким, и многим другим, знакомым и незнакомым. С. Кузьменко часто возвращалась домой, идя мимо воинской части. Вероятно, между ней и солдатами возникали какие-то разговоры, и когда она слегла, живя только на иждивенческий паек, это было ими замечено. Ее спас котелок каши, принесенный одним из солдат: «Больше его не видела… Есть семья – муж, дочка, сын. Про того военного я рассказывала им много раз, а сейчас вот подумала, может, и сам он еще жив… Если прочтет он случайно это письмо, пусть знает, что живут у него в Ленинграде родные»[826].
И еще один случай. Е. Бокарева потеряла у булочной бумажник с «карточками». Вернувшись назад, она увидела у входа ждавшего ее худого человека (именно худого, мимо этой детали не пройдет ни один мемуарист). Он отдал ей бумажник. Самые лучшие, самые прочувствованные, самые возвышенные слова – только о нем. «Человек этот спас мне жизнь. Все, что я сейчас пишу – это благодаря этому великому, честнейшему человеку.
О нем знают мои дети, внуки и, конечно, сестра моя и ее семья, и конечно, все мои знакомые» – не остановиться ей в этих наплывах чувств, еще и еще раз называя тех, кому она поведала о его благородстве[827].
Ленинградцы, оказавшиеся у края пропасти и спасенные другими блокадниками, не только выражали им свою благодарность в дневниках, письмах и разговорах. Сила испытанного ими потрясения являлась столь мощной, что они и позднее стремились найти тех, кому были обязаны жизнью. Р. Ожогова и спустя сорок лет искала тех, кто подобрал ее на улице, привел в детский дом, направил на лечение в госпиталь. Она обращалась в архивы, но все было тщетно: «А я переживаю, что за все эти годы не могу сказать „спасибо" людям, которые спасли меня в те тяжелые, страшные, голодные годы… Если бы их можно было найти! Мысль об этом не оставляет меня»[828].
Такие же чувства испытал и сотрудник Эрмитажа В. М. Глинка.
О его истории следует рассказать подробнее. В «смертное время», когда все средства были исчерпаны и слегли от голода родные, он решил продать книги. Букинисту они были неинтересны, но здесь, у его ларя, он встретил двух моряков, искавших «переводные» романы. У В. М. Глинки в домашней библиотеке имелось несколько экземпляров и он пригласил моряков к себе.
Первое, на что они обратили внимание, зайдя к нему в квартиру, были не книги, а донельзя истощенная девочка, дочь В. М. Глинки. Спросили, почему она осталась в городе, сколько ей лет. «Девять, – сказала сама Ляля, высунув из-под одеяла очень бледное личико»[829].
«Моряки переглянулись» – мемуарист очень верно отметил ту точку отсчета, когда чувство сострадания начинает преобладать над всеми прочими. Один из них вынул из мешка буханку хлеба, кусочки сахара и еще другие продукты – в последовательности их описания ощущается взгляд голодного человека: «Одну, две, три банки мясных консервов». На предложение взять книги ответили коротко: «Не надо». И ушли. Больше он их не видел.
«Когда я возвратился в нашу комнату, все втроем плакали… Ляля стояла у стола и считала кусочки сахара»[830].
Он искал их долго. После войны он просил своих друзей, контр-адмиралов, помочь найти офицера, чью фамилию он запомнил. Поиски не увенчались успехом. Он не отступил — обратился еще к одному знакомому моряку, вице-адмиралу, но и тот ничего не сумел обнаружить. Потом он писал в архив Министерства обороны: искал, искал, искал. След испытанного потрясения нельзя изгладить ничем: «И вот, в это страшное время, когда мы, казалось, окружены только смертью, обманом, алчностью и грабежами, в нашу жизнь на четверть часа вошли два совсем чужих человека, навсегда оставив чистый свет беспорочности и сострадания»[831].
Привычный для людей обычай благодарить сохранился и в блокадной повседневности.
Горячая признательность, попытки сразу же отплатить добром за добро или обещание сделать это в будущем, идеализация облика тех, кто помогал, – все это наблюдалось и в прошлые годы, и, конечно, не могло не усилиться в дни небывалой по драматизму блокадной эпопеи.
Перед нами – исключительно острое переживание чужого благородства. Письмо не являлось лишь способом выразить восхищение неожиданным поступком. Оно было и средством преодолеть одиночество, вызвать жалость к себе и утешить других. Речь шла не только о вежливости. Даже те немногие свидетельства, которые мы процитировали, показывают, как обусловлены были благодарственные отклики потрясением, испытанным после получения подарка, когда, казалось, не оставалось никаких надежд на спасение. И перечисление в письмах и дневниках полученных продуктов нельзя оценивать как инвентарную опись, зная, какой вес каждый из них имел в глазах голодных людей.
