— Итак, Николай Гумилев, — начал рассказывать профессор, с интересом поглядывая на притихших студентов. — Он родился в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году. Темы его стихов мало отличаются от поэзии его современников, о которых вы только что услышали. Точно такой же чуждый нам декаданс, упадничество, пессимизм. Единственная нетипичная для его единомышленников тема — путешествия, экзотические страны. Другие поэты о них не писали, а у Гумилева такие сюжеты были одними из любимых. Хотя в стихах о дальних странах тоже полностью проявляется фальшивость той поэзии…
В аудитории было тише, чем на самых трудных госэкзаменах. Пумпянский недоумевал все сильнее. Неужели студентов так заинтересовал этот никому не нужный и известный только литературоведам поэт, чьи стихи остались в прошлом? Даже странно, о других-то стихоплетах они слушали вполуха… Или их внимание привлекли слова о путешествиях?
— Все стихи Гумилева, посвященные другим странам, — выдумка, — решил Пумпянский осветить эту тему более подробно. — Поэт писал про Абиссинию, а сам не был дальше Алжира. Такой вот пример нашего, отечественного Тартарена!
Теперь тишина стала и вовсе гробовой. Лектор еще раз оглядел слушателей и с еще более сильным изумлением обнаружил, что почти все смотрят вовсе не на него, а на парня во втором ряду, который не сводил с него глаз. Лицо этого студента показалось Пумпянскому смутно знакомым — кажется, он уже видел его на своих лекциях, хотя и не знал, как его зовут. И вроде бы раньше этот юноша его с таким вниманием не слушал — уж это-то профессор запомнил бы обязательно!
«Ну, что ж, пусть слушает, видимо, чем-то ему этот забытый поэт интересен…» — успел подумать Пумпянский, когда странный молодой человек неожиданно встал.
— Николай Гумилев был не в Алжире, а в Абиссинии! — гулко прозвучал в тишине аудитории его голос.
— Что? — растерявшись, переспросил лектор. Студенты давно уже не позволяли себе спорить с ним и уж тем более выкрикивать что-нибудь с места во время его лекций, и эта дерзость стала для него полной неожиданностью.
— Николай Степанович Гумилев был в Абиссинии, — еще громче возвысив голос, повторил студент. — Он описывал в своих стихах только то, что видел.
И снова в аудитории повисла напряженная тишина, нарушаемая лишь случайными шорохами. В верхних рядах кто-то не то шумно вздохнул, не то восхищенно ахнул. Однако Лев Пумпянский уже взял себя в руки, и его лицо приняло свое обычное снисходительное выражение, с каким он всегда смотрел на студентов.
— Молодой человек, — произнес он, слегка улыбаясь, — ну, кому, по-вашему, лучше знать, где он был, — вам или мне?
Он ждал, что перебивший его невоспитанный студент смутится и, пристыженный, сядет на место, но вместо этого юноша посмотрел ему в глаза еще более вызывающим, колким взглядом.
— Мне, конечно, — сказал он ровным голосом и пожал плечами, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся.
Ответить на это Пумпянский не успел. Аудитория вдруг грохнула таким звонким смехом, словно перед ней была не лекторская кафедра, а арена цирка, на которой выступали самые талантливые клоуны. Этот смех эхом разнесся по всему помещению, отразился от высокого потолка и едва не оглушил вновь растерявшегося от неожиданности преподавателя. Он смотрел на студентов, которые только что тихо слушали его лекцию — пусть неохотно, пусть без особого интереса, пусть даже занимаясь при этом какими-то своими делами, но ведь слушали! Они все-таки относились к нему с уважением — может быть, не все, но большинство из них. А теперь они смеялись. И не просто смеялись, а хохотали, раскачиваясь на скамейках и запрокидывая головы, словно он, профессор Лев Васильевич Пумпянский, известный в Ленинграде специалист по истории русской литературы, сказал что-то невероятно остроумное. Больше всего веселились, конечно, сидящие в верхних рядах. Отличники, занявшие места поближе к кафедре, стеснялись смеяться громко, однако было заметно, что им тоже весело и они с трудом сдерживают хохот. Все они, и разгильдяи с верхних рядов, и прилежные учащиеся с нижних, смотрели на этого дерзкого выскочку. А он продолжал стоять, глядя на Пумпянского каким-то странным взглядом. Сначала профессору показалось, что в этом взгляде была злость или даже ненависть, но затем он понял, что ошибся. Этот невысокий светловолосый студент не ненавидел его. Он просто был полностью уверен в своей правоте и в том, что Пумпянскому совсем ничего не известно о поэте Николае Гумилеве. И Лев Васильевич вдруг почувствовал, что не может выдержать этот прямой уверенный взгляд странного студента, и если сейчас же не отведет глаза в сторону, то начнет оправдываться перед ним и перед всеми остальными слушателями, признается, что действительно не удосужился прочитать биографию Гумилева и рассказывал о нем лишь то, что было одобрено руководством университета…
А студенты все смеялись. Уже не так громко, как в первый момент, но им все еще было очень весело. И они по-прежнему смотрели на перебившего Пумпянского юношу — кто с уважением, а кто и с настоящим восторгом. Один из сидящих неподалеку от него студентов показывал ему поднятый вверх большой палец, другой, пихая в бок своего соседа, что-то кричал ему в ухо, кивая на виновника всеобщего веселья.
— Все, лекция окончена! — крикнул профессор, с трудом перекрывая своим хорошо поставленным голосом царящий в аудитории шум.
Смех начал потихоньку стихать. Коллеги Льва Пумпянского часто шутили, что единственный способ, позволяющий полностью прекратить гвалт на лекции, — это закончить ее и отпустить студентов домой. Подействовал этот ход и теперь. Несмотря на все бурные эмоции, которые вызвал спор профессора с этим невоспитанным мальчишкой, сообщение о том, что они свободны, заставило учащихся забыть о нем и начать собирать вещи. Лишь некоторые еще продолжали хихикать и поглядывать на все еще стоящего и не спускающего с Пумпянского глаз спорщика. А сам спорщик не отрывал от профессора своего взгляда.
Лев Васильевич выдержал еще несколько секунд, но потом все-таки первым отвел глаза в сторону. Студент удовлетворенно кивнул и тоже принялся складывать в портфель свои вещи. Собрал тетради с тезисами лекции и Пумпянский. Он старательно делал вид, что ничего особенного не произошло, что просто один глупый студент решил с ним поспорить, а он, профессор, заслуженный специалист по истории литературы, не стал связываться с самоуверенным мальчишкой. Но профессору было ясно, что и сам он, и все студенты, слышавшие его диалог о Николае Гумилеве, прекрасно понимают: это не так. Нахальный молодой человек уличил его во лжи, и вся аудитория, весь его курс теперь будет знать, что он, Лев Пумпянский, вовсе не такой эрудированный человек и добросовестный преподаватель, каким его считают в университете.
