Песнь II
Зазвенело в ушах.
Н.Минаев.
На вилле у прелестной Нэти
Все вкуса тонкого полно.
В ее никитинском буфете
Есть драгоценное вино
Из лоз профессора Бабенки
И славный шиловский коньяк.
Как жар блестят под желтый лак
Отполированные стенки.
Везде порядок, чистота.
Хоть есть звонок, но дверь открыта
И никому не заперта.
Ковром передняя обита.
В гостиной под стеклом висит
Поклонников огромный список.
В железном ящике лежит
Переплетенный том записок
Предсмертных от самоубийц,
Известных и почтенных лиц,
С собой покончивших от страсти
К жестокой Нэти.
«Барин, слазьте.
Приехали! Я ванну вам
Сейчас живым манером сам
Устрою, ежели хотите.
Что ж, дело плевое для нас:
Возьму мочалку, мыло, таз.
А вы маленько обождите,
Покуда я для куражу
Еще бутылку осажу,
Меня ведь знает вся Европа!..»
И у двуглазого Циклопа
Сползает кресло прямо с рук:
Не человек и не паук,
А нечто вроде домового.
То литератора хромого
Миненков в Нижнем отыскал,
Чтобы хозяйку развлекал
И сочинял ей мадригалы.
Поэты вообще нахалы.
И наш герой Борис Санпье
Не из последних в их числе,
Засев за стих, он не выходит
И глаз от книги не отводит:
Так за рулеткою крупье
Вслед шарику глазами водит.
Бумаги пропасть переводит,
Но в честь хозяйки – хоть бы стих!
Спит много, ест за семерых
И каждый вечер пьян как стелька.
Спустились сумерки. Горят
На вилле люстры. Поварят,
Лакеев и не счесть. Постелька
Поэта спрятана в чулан.
Сегодня раут. Где же Нэти?
В гостиной, в зале, в кабинете?
Есть в доме комната. Диван
И скромный стол – вся обстановка.
А там у печки, при огне,
В кудрях подстриженных головка,
На круглом носике пенсне,
За спинкой крылья. На стене
Лук перламутровый и стрелы
В колчане легком. Плечи белы
И пышны. Розовый хитон
На грудь сползает. Кто же он,
Сей комнаты волшебный житель –
Дух, человек иль небожитель?
Нет, это просто Купидон.
Его воспел Анакреон.
Он в морфологии описан,
Но Марьей Кафровной прописан
В участке. Ах, в него влюблен
Санпье, но только в телефон
Он слышит, как божок смеется.
А ночью Купидон несется
Вдоль комнат, сея сладкий сон,
Чертя магические знаки.
В курильнице дымятся маки.
И сходит на мужей и жен
Дремота в коридорном мраке,
Где на стене изображен,
Подняв ладонь, гигант во фраке.
Что, Марья Кафровна больна?
Зачем так бешено она
Античные сжимает губки?
Она в алькове не одна.
Воркуя, точно две голубки,
Сидят две дамы у окна:
Хозяйка Нэти и… Не смею.
Нет, нет, боюсь, что не сумею
Вторую даму описать.
Она, коль попросту сказать,
Раисой Хитровной зовется.
Из тонких губ ее слегка
Яд незаметной струйкой льется,
И змейка вместо языка,
Как жало розовое, вьется.
Оккультной мудрости она
Когда-то в Киеве училась
И очень много добилась.
Евлашка, мелкий сатана,
Подвластен ей. В былую пору
На Лысую летала гору
Раиса Хитровна. С зари
До поздней ночи кобзари
При ней гопак плясали, пели,
Горилку пили, сало ели
И отдыхали под кустом.
Раиса Хитровна потом
Окончила пять факультетов,
Вполне освоила санскрит
И в обществе друзей-поэтов
На нем свободно говорит.
У Нэти личико горит:
«Ах, что мне делать, чтобы скромно
Санпье спровадить? Тяжкий крест
Несу я с ним. Всё только ест
Да пьет, а я ведь экономна
И каждый грошик берегу.
Клянусь, я больше не могу
С ним обходиться хладнокровно.
Съедает по семи котлет!
Да и какой же он поэт?
Когда ни строчки…» – «Погодите.
Не плачьте и волос не рвите,
Я научу Вас, что сказать,
Как выжить с виллы и прогнать
Отсюда грубого нахала».
И Марья Кафровна шептать
В ушко хозяйке тихо стала.
Раиса Хитровна шептала
В другое ухо между тем.
Тут Нэтн, радостная, встала,
Подпрыгнула, захохотала
И успокоилась совсем.
Роятся звездами корыта.
И. Минаев
Гремит оркестр. Кружатся пары.
Меж пальм и кактусов стоят
С жезлами бравые швейцары.
Лакеев пудреных отряд
Разносит лакомства. Кипят
Из красной меди самовары.
Вот мармелад и пастила,
Вот барбарисные конфеты.
Кругом художники, поэты,
И дам прекрасных нет числа.
На танцы смотрят из угла
Ученые-анахореты,
И отражают зеркала
Их исторические лики.
Они воистину велики.
Вот Жан, что любит винный сок
(Иван Иваныч Казыревский),
Ему под пару Жак, высок
И сух, как тополь королевский,
Женат, но ходит без рогов.
А вот профессор Сапогов,
Он Сухаревой башне сверстник,
Приятель Нэти и наперсник,
Слова переставляет он
И как-то под пасхальный звон
Опоросился соблазненком.
Пред ними кажется ребенком
Ваятель Фарсов: черный ус,
Японский лоб и вкусный голос.
Пух на челе его, не волос.
За ним скуластый, как тунгуз,
Поэтик Николай Линяев –
Друг обезьян и попугаев,
Обдергивает пиджачок,
Держа в кармане кулачок
(Он вечным насморком страдает).
И Митя Близнецов, поэт,
В атлас и бархат разодет,
Меланхолически вздыхает
И смотрит свой бокал на свет.
А на Санпье глядит в лорнет
Китаец-поэтесса Ноки,
Она, давно лишась косы,
Прошла все каторжные сроки.
Ее ужасно любят псы.
Еще на коршуна похожий,
С подбитым глазом, желтой кожей,
Доцент-ботаник Кобельков,
Юрист-красавец фон-Ольхоф.
И полуголая София,
Что бегает встречать трамвай.
Но как опишешь этот рай?
О том, что знает вся Россия,
Поэт, напрасно не болтай!
Но вот под гром рукоплесканий
Встает Линяев – акмеист,
И, пальцем шевеля в кармане,
Отходит в угол, как артист,
И вдохновенно оправляет
Жилет и брюки. Он читает,
И голосок негромкий чист.
На столе ресторана краснеют вареные раки.
Я у двери стою и гляжу, как ошпаренный рак.
Я все ночи и дни попугаем мечтаю о фраке.
О, когда бы я мог сшить парижский иль лондонский фрак!
Вот тогда показал бы я фигу законному браку
И с бамбуковой палкой, в цилиндре, в полуночный мрак
Устремился бы к девам, хорошему веруя фраку.
О, поклонницы, сшейте поэту торжественный фрак!
