– Да к чему ж теперя, Михаил Юрьевич? Столько лет уж не видилися. И еще не увидимся бог знает сколько. Постарели оба. Друг от дружки отвыкли. Токмо зря душу бередить – ей и мне.
– Но ведь плохо тебе без бабы?
– Я ужо привык.
– Как же ты обходишься? И к срамным девкам никогда не захаживаешь.
Слуга опускал глаза и бурчал:
– Что ж захаживать, коль они срамные? Это грех, не для христьяни́на.
– Ну, тогда присмотрел бы девушку себе непорочную какую из служанок, из горничных и встречался бы с ней.
– Для чего жизнь-то ей поганить? Я женатый, замуж вдругорядь не возьму. А случится ребеночек? Не дай боже!
Михаил смеялся:
– Ты какой-то чересчур правильный. Можешь подаваться в святые угодники.
– Вольную дадите – может, в монастырь и подамся.
– Ишь, чего захотел. Вольную ему. Я ведь без тебя пропаду совсем. Скоро не пущу, не надейся. Может быть, потом, как уйду в отставку.
– Я и не прошусь, барин…
Целый день он ездил по родным и знакомым, навестил Алексея Лопухина, Шан-Гиреев, Мартыновых. С Николаем Мартыновым давно дружил – вместе учились в Школе юнкеров и гвардейских прапорщиков, называли друг друга Маешка и Мартышка. Николай служил теперь на Кавказе, тоже находился под следствием – промотал казенные деньги, и родные собирали по крохам, чтобы возместить ущерб и спасти от позора и дальнейших суровых кар. Лермонтов заметил, как выросли и похорошели сестры Николая – Юлия и Наталья, – за ними можно было уже ухаживать. Правда, вначале следовало окончательно выяснить отношения с Мэри. А Мартыновы – «запасной вариант»: если разладится со Щербатовой, то вполне подойдут они. Подумал даже: может не ехать на Кавказ вовсе? Столько он возможностей тут упустит, если вдруг уедет! Но не ехать было никак нельзя – обвинят в дезертирстве и упекут в Сибирь, чего доброго.
Щербатовой Михаил написал записку и отправил к ней домой на Остоженку с кучером. Тот вернулся, привезя ответ: «Моему отцу крайне худо. У себя принять Вас никак нельзя. Может быть, у графини К*** – завтра поутру извещу».
Что ж, по крайней мере не отказ. Это окрыляло.
Вечером он отправился в гости к публицисту Самарину [52] , у которого познакомился с Хомяковым [53] и Дмитриевым [54] . Говорили о литературных тенденциях, москвичи в один голос восхищались «Героем нашего времени». Лермонтов от удовольствия краснел.
Утром принесли записку от Мэри: «Жду Вас в час пополудни в доме К*** на Большой Дмитровке». Михаил несказанно обрадовался, завтракал с большим аппетитом, а потом шутя сочинил стихотворение, навеянное строчками из Гете («Über allen Gipfeln…»):
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
Походил по комнате, стал набрасывать план будущего романа, но потом бросил, лег на оттоманку и задремал. Пробудился уже в двенадцать, начал торопливо одеваться для встречи, то и дело покрикивая на Андрея Ивановича, медлившего подавать сапоги и галстук. Выбежал из дома без пятнадцати час и запрыгнул в коляску: «Трогай, трогай, мы опаздываем». Но приехали тютелька в тютельку.
Дверь открыла аккуратная горничная в переднике и сказала почему-то по-немецки:
– Seien Sie willkommen! (Добро пожаловать!)
Он ответил растерянно:
– Vielen Dank. (Большое спасибо.)
Лермонтов думал, что встреча у них полутайная (это придавало ей романтизма), а оказывается, даже слуги знают о его визите. Ох, теперь пойдет молва по Москве, а затем и дальше. Вдруг узнает Милли? Впрочем, так ли это важно?
По ковровой дорожке он двинулся в гостиную, никого по пути не встретив. Подошел к пейзажу, висевшему на стене, рассмотрел внимательно, профессионально, как художник: все было исполнено грамотно, аккуратно, школа неплохая, но не хватало страсти и темперамента, а от этого – живости: la nature morte [55] .
Сзади скрипнула половица. Обернувшись, Лермонтов увидел Щербатову в темном закрытом платье, бледную, но уже не такую убитую горем, как две недели назад в Петербурге. Подошел, склонился, поцеловал руку. Заглянул в глаза – ясные, печальные.
– А хозяйки не будет?
– Нет, она в отъезде, – несколько туманно сказала княгиня. – В доме мы одни, кроме горничной. Но она вряд ли помешает. Разве что попросим у нее кофе?
– Как вы пожелаете.
– Может быть, вина?
– Я бы не отказался.
Они выпили, по-прежнему все еще смущаясь. Шаг навстречу сделала Мария:
– Миша, ты когда уезжаешь?
Сердце екнуло от такой теплоты и домашности.
– Право, я пока не решил. От тебя зависит.
Женщина вздохнула.
– Я, увы, сама себе не хозяйка. Буду при родителе, сколько потребуется. Если Бог призовет его к себе, – тут она перекрестилась, – я в Москве не останусь. С мачехой у меня отношения скверные. Ехать в Петербург тоже нет охоты: в бабушкином доме все напоминает о Мише-маленьком. Так что в этом случае я, скорее всего, уеду за границу. Может быть, в Италию…
– Жаль, что без меня.
– Ужасно жаль. Но пока ты служишь на Кавказе, я развеюсь за рубежом. И тогда мы встретимся.
– Это будет не скоро.
– Что поделаешь? Так сложилась жизнь.
Он схватил ее за руку.
– Нет, еще не сложилась. Мы сейчас вместе и одни в этом доме. Кроме горничной. Но она нам не помешает…
Мария взглянула на него испытующе.
– Ты уверен, Миша?
– Я уверен в том, что люблю тебя. И что ты меня тоже любишь. Ты сама говорила, помнишь?
– Разумеется, помню. И не отрицаю. Я люблю тебя больше жизни. И всегда мечтала о союзе с тобою.
– Если б не де Барант.
У Щербатовой на лице появилась брезгливая усмешка.
– Ах, не говори мне о нем. Он разрушил наше с тобой счастье.
– Мы должны наверстать, Машенька.
– Как ты это ласково произнес: «Машенька». Так меня называла мама…
А потом была спальня, развороченная постель, съехавшая набок подушка и упавшее на пол одеяло, и ее большая грудь у него перед глазами – раза в три больше, чем у Милли – вздрагивающая и колышущаяся при каждом толчке, запрокинутое лицо, сведенные в спазме губы и хриплый стон: «Миша… Мишенька… я люблю тебя…» Он в конце впал в какой-то бешеный экстаз и невольно даже сам застонал сквозь зубы от нахлынувшего блаженства. Затем они тихо целовались, приходя в себя, и благодарили друг друга за счастье.
– Как же хорошо, Миша.
– Рад, что тебе понравилось, Маша.
– Нет, не просто понравилось – я в восторге. У меня ничего подобного раньше не было.
– У меня тоже.
Она заулыбалась с хитринкой.
– Да? А с Мусиной-Пушкиной?
– Ты откуда знаешь?
– Принесла на хвосте сорока.
– С Милли было все по-другому.
