Дал он волю пристрастным, резче сказать, неприязнью наполненным чувствам!
В мае 1915 года Евгения Васильевна получает от мужа письмо, пожалуй, неожиданное. Предваряемое зачином о бессонных соловьях, мол, как только начинается ночная ружейная и артиллерийская канонада, бурно и как по команде, поднимают они, сладкоголосые, неописуемо-заполошное пение, словно надеясь звуками жизни и любви если не победить, то хотя бы заглушить звуки гибели и смерти. А дальше — нечто просительное, говорящее о том, что в нём геополитик и военный мыслитель не сгорел в галицийских огнях: «Я был начальником штаба дивизии, теперь командир полка; это две разные точки зрения для операций на войне. Но мне хотелось бы посмотреть на неё с пункта, более высокого. Не можешь ли ты найти в Петрограде м-me Алексееву (она, вероятно, там) и через неё похлопотать за меня пред её супругом Михаилом Васильевичем. Дело в том, что рано или поздно мне должны дать генерала, а значит, разлучить с полком и дать какую-либо другую должность; было бы прекрасно, если бы новая ступень привела меня в такой пункт, из которого я мог бы осветить и объяснить многие вопросы с теперешних углов зрения мне тёмные и неясные. Война полна загадок, и нам, которые живут и мыслят в её сферах, хочется возможно глубже проникнуть в её тайники, как духовные, так и материальные. И странно, каждая война идёт со своими законами и правилами, ломает то, что было как будто бы и прочно установлено её предшественницей, создает новое полотно истин. Я часто часами ломаю голову над целой суммой вопросов и своё бессилие их решить объясняю недостаточно удобной перспективой моего положения… слишком у меня в моей работе мало стратегии и всё заполнено сплошной тактикой…»
Это как заброс удочки, впрочем, без надежды тут же вытянуть краснопёрку. На будущее — донести до начальника штаба Ставки М.В. Алексеева пожелание фронтового бессменного воина; Снесарев ещё раз-другой вернётся к этому. А военная страда идёт своей чередой. В мае проводит более чем удачный бой — общедивизионный успех: «Полк рядом штыковых атак выбил противника из сети сложных окопов, прогнал его и занял его позиции…» И это радовало, но даже и здесь горечь. «Дело было блестящее, пожалуй, что лучше прежних… Сегодня прошёл окопы и благодарил людей: довольны, смеются… потерял я много: 56 убитыми и 164 ранеными, потери, ещё мною с полком не испытанные. Мною, потому что у других потери бывают иные…»
Ещё же горечь — узнал о пленении Корнилова. «Я его близко знал и хорошо понял; в нём не было чего-либо выдающегося, но его трудолюбие, ясность военной мысли и принципиальная (не чиновничья) исполнительность всегда меня сильно подкупали. Чувствительны в нём были военный темперамент и ненасытимое честолюбие… оно-то его, по моему мнению, и довело до ранения и затем пленения. Мне жаль Лавра Георгиевича и как моего друга, и как военного целой головой выше многих и многих».
Хоть и нечастые, подворачиваются и радости. Нахлынули чувства донской родины, когда в первых майских днях нечаянно повстречался разъезд Сводной казачьей дивизии. Мало того, что сама дивизия оставила в нём светлый след и «пахнуло чем-то родным» при виде казаков, те ещё оказались донцами, да ещё и из Первого казачьего округа, из станиц, когда-то родных Снесареву, — Камышевской, Мариинской, Константиновской. Разговорились о Доне и сошлись на том, что сколь по-своему ни красивы Збруч, Днестр, Коропец, Прут, Сан, но и совокупно взятые не в силах они потягаться с тихим Доном протяжённостью, величавостью, меловыми гребнями да пойменными лугами и лесами.
В нескольких письмах к жене спрашивает о её приезде в Каменец-Подольск, и даже как о деле решённом: «Пиши мне определённо, когда ты направишься в Каменец, чтобы мне не писать… зря в Петроград…»
Немцы победно идут по Галиции, скоро вся граница затрещит, кажется, не час думать о приезде в прифронтовой городок, даже если Петроград и начинает вызывать опасения самого разного свойства. Есть станицы в Области войска Донского, где живут родственники, есть воронежский Острогожск — о них бы и думать как о возможных пристанищах. Да так и выйдет, что семье придётся обретаться именно там.
На целую психологическую повесть, исполненную трагедийного и непостижимого рока, — письмо от 23 мая 1915 года о неожиданной смерти штабс-капитана Мельникова.
В гранатной перестрелке его ранило, и рана, на первый погляд, казалась лёгкою — осколок зацепил мякоть ноги. Раненый тут же мог ходить, не испытывая боли. Но вскоре поднялась температура, и в считаные часы его не стало. Лекари сошлись на том, что осколок, зацепив земли, захватил оттуда злокачественный, быстродействующий вирус. «Смерть покойного поразила и меня, и офицеров. Он имел уже Георгия и Георгиевское оружие, стоял на пороге хорошей карьеры и вызывал всеобщую зависть и пересуды. Друзей у него в полку почти не было, а недоброжелателей много; последние находили, что я к Мельникову несколько пристрастен, выделяю его и т.п. Даже первый слух о лёгкости раны вызвал старые толки о везенье… И разом небольшой осколок гранаты в союзе с микробом сказал всем, что все эти пересуды, зависть, говор… всё это пустота пред законами и велениями судьбы. И я, отправляя офицеров на панихиду, сказал им: “Молитесь усердно, многие из вас очень грешны пред покойником”. Он симпатичен, правда, не был, эгоист, замкнутый, хороший актёр и т.п., но искусный ротный командир и храбрый офицер, роту его я считал одной из лучших в полку. Получив Георгия, он сильно изменился… и мне было очень больно и обидно наблюдать это, но, увы, мы бессильны предвидеть такие психические изменения. Словом, смерть В.В. Мельникова вызвала много дум и много философии…»
«…Наша улица в Каменце, кажется, Зелёная?» — так заканчивается письмо мужа, почему-то надеющегося, даже верящего, что жена его в этот час, вернее всего, по дороге в Каменец. Какой там Каменец, когда Великое отступление приближается к внутренним пределам империи! Может, оно ещё и не называется так, но и Снесарев вовлечён в этот трагедийный отход, о чём месяцем позже скажет:«…мы постепенно отходим с Карпат… На Днестре, у Большого болота (деревни Долобово и Хлопынцы), мы задержались на целый месяц, а затем начали отступать далее. Этот отход вызывался какими-то неудачами то севернее, то южнее нас, ибо мы-то били противника систематично: за это время я захватил 11 пулемётов, до 40 офицеров и около 2 тысяч нижних чинов…»
Недолгое летнее затишье. Целые дни не слыхать канонады, разве что изредка с австрийской стороны гремят одиночные выстрелы, неприцельные и бесцельные, должные разве напомнить, что ничто ещё не закончилось, и самые страшные канонады впереди. Командиру полка удаётся выкроить время и на окрестные прогулки, и на чтение, поскольку полк как единый организм ровно живёт им отлаженной жизнью. Приезжал командарм Брусилов, и не без гордости Снесарев сообщает жене, что авторитетный в военных кругах генерал «…заметно выделил мой полк, приветливо поговорив с ребятами и раздав много Георгиевских медалей… Я доволен более всего тем, что блестящее боевое состояние полка достигнуто (насколько это зависело от меня, командира полка) моими мозгами и сердцем, теми принципами, которые я выносил в своей голове и которые оспариваются очень многими…»
