Об отделке "коммунального" можно не заботиться. Красота ему вовсе ни к чему. Даже напротив — чем он неказистее, тем вроде даже и притягательнее для покупающего. Как добрая примета. Выходит, вещь эта — очень временная, "на пока", век ей загадан совсем короткий. И ей самой, а значит, и тому лихолетью, когда она стала в надобность.
Но главная продукция столярки — табуретки. Колотят их здесь неустанно, во множестве. А спрос на них всё не истощается. Покупают их, не только чтоб на них сидеть. Появились у табуреточки теперь и другие обязанности. Нередко в коммуналке заменяет она кухонный столик. А пара их — одна к другой — с успехом служат разом и столиком, и полкой. Табуретки, придвинутые сбоку к кровати, сразу раздвигают её, порой давая на ночь приют всему семейству. Так-то и простыней да одеял надо меньше. Да ведь и теплее, когда кучно. А несколько их, сдвинутых вместе, и вовсе от вечера до утра — ещё одна кровать.
Словом, в нынешней тесноте да мебельной скудости табуреточка — вещь прямо-таки бесценная. Исполненные собственной важности, табуретки военной поры стали солиднее, основательнее, прочнее довоенных. К тому же — чуток приземистее, как раз вровень с кроватью. Чтоб для спанья были сподручней.
Гробы в столярке колотят все строго на один манер. Только размеров разных. Когда, случается, для важного начальника велят изготовить пошикарней, какой-нибудь "этакий" и деньги за то обещают нескудные, Матвеич — всегда сговорчивый и мирный — здесь сильно серчает:
— Ишь ты, и там, значит, всех переплюнуть норовит! Поудобней да покрасивше хочет устроиться. Нет уж, милок, туда все одинаковые приходют. И деньгой твои прихвостни пущай зазря не шуршат — ничо не выгорит. Вот так!
И как бригадир он категорически запрещает своим столярам какие бы то ни было отступления от стандарта.
С размерами тоже решено всё "по уму". Каждый столяр сколотил гроб под себя. Матвеич заставил всех и полежать там, хорошенько примериться. Самолично проверил да указал, где подлиньше пустить, где — поширше. Так теперь и гонит каждый свой размер. Ставят их в дальний угол про запас, "чтоб опосля горячку не пороть". Когда приходит очередной заказчик, Матвеич тщательно примеривает к запасным гробам принесённую верёвочку с узелками-размерами. И всегда почти оказывается, что "тулупчик"-то такой уже имеется. Сразу его и забирать можно, незамедлительно обряжать покойничка. Долгом своим Матвеич считал вести учёт — чей размер нынче в ходу. Одобрительно возвещал: "Ну вот, Тимоха, наконец и твой гроб в дело пошёл. Вот и слава Богу!" Прямо-таки радовался: "Ишь ты, опять, значит, мой надобен!" И даже вроде слегка завидовал: "Вона, ты скажи, как сговорились: уж третий подряд Петькин уходит. Самый модный ты среди покойничков!"
На дяди-Колин размер гроб тоже сколотили. На всякий случай. Только случая такого всё никак не выпадает. Таких больше не находится — ни среди живых, ни у мёртвых. Чтоб вещь не пропадала зазря, дядя Коля постелил туда стружек да сам и отдыхает там иногда.
Только детских гробиков здесь в запасе не держат. Суеверный Матвеич делать их впрок запрещает. "Не должны детки помирать! — говорит убеждённо. — Нельзя им. Мы-то уж ладно, пожили своё. А они — нет, они жить обязаны!" Ходили слухи, что у него самого-то трое малых сгинули: Вроде как поезд с ними под бомбёжку попал. Когда всё же детский гроб заказывают, Матвеич всегда делает его самолично. Уж вышоркивает его рубанком-то, выглаживает. Ещё на крышку каких-нибудь цветочков да пташек дяди-Колиных приладит. А вечером обязательно напьётся. Это уж — как закон…
Надумал было бригадир новую продукцию выпускать: детские кроватки и этажерки. Да неходовой оказался это тавар. Деток нынче рождается совсем негусто. И на тех не шибко охотно родители тратятся. Ведь куда угодно дитё укладывают, на кроватку же — боже избавь разориться. А хлипкие тонконогие фасонистые этажерки — тоже не ко времени товар. "Больно уж антеллигентная штуковина! — заключил Матвеич. — Сплошная в ей красота." А до красоты ли сегодня?!
Так что по-прежнему гонит столярка для города продукцию самую простую, обиходную и надобную. Без чего в любые времена не обойтись: столы, табуретки да гробы.
ххх
А хорошо тому живётся,
У кого одна нога:
И штанина не порвётся,
И не нужно сапога. Эх-ма!
Сапожный цех обычно встречал меня этой песней. Пел её Костя Тупиков. Пел весело, почти ликующе, щедро радуясь за одноногого счастливца. Я только не могла понять — за кого именно: в "сапожке" такие сидели сплошь. Сам же Костя был счастливчиком вдвойне: ему и вовсе что штанины, что сапоги — вообще без надобности.
Восседал Костя на оригинальном троне, специально изготовленном для него в столярке. Был трон нерушимой, очень тесной клеткой без крышки. Со всех сторон пленённый, высунувшись в это верхнее пространство, Костя орудовал там, в этой свободе, нехитрым сапожным инструментом, не боясь из своей клетки вывалиться. Впрочем, если бы такое даже ненароком и стряслось, — не страшно: трон его — без ножек, и сидит Костя по сути на полу.
"Мебель" у Кости слажена тоже под него: приземистый столик с ящичками для инструмента и гвоздей да сапожная лапа на укороченной ножке.
Рядом припарковано Костино личное "авто" — надёжная толстая досочка на четырёх колёсиках. Костя — водитель со стажем и лихач отменный. Лётает на своём драндулете по цеху почём зря — скоро, вёртко, ловко. Он и на работу самолично добирается. Для улицы у него только ещё дополнение — две палки-толкашки. Он острыми-то их концами о землю толк-толк — и покатил! А уж по снегу раскатывает на зимнем драндулете: вместо колёс — полозья от санок. Но это — только для улицы. А уж по цеху в любую пору — всё в том же своём "авто".
Костя очень самостоятельный, везде всё — только сам. Да так это ловко у него выходит, так запросто, будто ни сил, ни умения на то никакого не надобно. Вот он подкатил к своему трону. Неспешно рассупонился — порасстегнул все ремни, поразвязал верёвки, которыми приторочен к коляске. На мгновение замер, напружиниваясь. Откинул перекладину с одной стороны своей клетки. Цепко ухватился за две другие, подтянулся на них, как на турнике, примерился и р-раз! — перебросил себя с коляски на трон. Поёрзал там, умащиваясь половчее. Закинул на место перекладину — запер себя в клетке. Отдышался малость, стряхнул пот, набежавший на брови, и застучал себе дробно молоточком. А вскоре уж и слышно:
А хорошо тому живётся,
У кого одна нога…
— Балабон! — оборачивается в сторону Кости дядя Ваня Кулик. — Только бы зубы скалить!
