Между тем начальник гарнизона пригласил нас отобедать в его полку. Мы с ним сдружились, и в порыве откровенности он признался, что даже сходство с Пероном не заставило его стать перонистом. Часами мы спорили, чей президент хуже – аргентинский или чилийский…
Наконец однажды утром в мой номер ворвался Педрито Рамирес.
– Несчастный, – завопил я, – где ты пропадал?
Все разъяснилось очень просто. Рамирес терпеливо дожидался нас в гостинице, что стояла на площади.
Через десять минут наша машина уже неслась по бескрайней равнине. Ехали день и ночь. Время от времени аргентинцы делали короткую остановку, чтобы приготовить мате,[165] а потом снова мчались сквозь безбрежное однообразие пампы.
Разумеется, в Буэнос-Айресе я прежде всего должен был раздобыть новое удостоверение личности. Те подложные документы, что помогли мне попасть в Аргентину, не годились на тот случай, если потребуется пересечь океан и попасть в Европу. Как же получить нужные бумаги? Ведь за мной уже вовсю охотилась аргентинская полиция, поднятая на ноги чилийским правительством. И вот в эту трудную минуту я подумал о том, что дремало на дне моей памяти. Я подумал, что писатель Мигель Анхель Астуриас, мой старинный друг из Центральной Америки, вполне может жить в Буэнос-Айресе, занимая какой-нибудь дипломатический пост в посольстве Гватемалы – страны, где он родился. Мы отдаленно походили друг на друга и когда-то с обоюдного согласия решили причислить себя к семейству «чомпипе». Этим словом индейцы Гватемалы и Мексики называют индюков. Мы оба – носатые, полные, с массивными тяжелыми лицами – чем-то напоминали эту мясистую и вкусную птицу.
Астуриас пришел в мою нелегальную квартиру.
– Дружище «чомпипе», – сказал я, – одолжи мне на время твой паспорт. Доставь мне удовольствие попасть в Европу в качестве Мигеля Анхеля Астуриаса.
Надо сказать, что Астуриас при всем своем либерализме был далек от активной политической деятельности. Но тем не менее не колебался ни минуты. Через несколько дней под услужливые: «Сеньор Астуриас, сюда, пожалуйста», «Сеньор Астуриас, туда, пожалуйста», – я пересек широкую реку, которая разделяет Аргентину и Уругвай, и добрался до Монтевидео, а потом, пройдя сквозь все полицейские посты и проверки в аэропортах, очутился, наконец, в Париже под именем известного гватемальского писателя Мигеля Анхеля Астуриаса.
Однако в Париже у меня снова возникли трудности с документами. Мой блистательный паспорт не выдержал бы неумолимого и цепкого взгляда французской Sûreté.[166] Мне очень не хотелось отказываться от имени Мигеля Анхеля Астуриаса, но я должен был стать чилийцем Пабло Нерудой. Только как, если Пабло Неруда не приезжал во Францию, если во Францию прибыл Мигель Анхель Астуриас?
Мои приятели настояли, чтобы я укрылся в отеле «Георг V». «Там, среди сильных мира сего, никто не посмеет потребовать у тебя документы».
Я прожил в этом шикарном отеле несколько дней, мало беспокоясь, что мой потрепанный за долгий путь андский костюм не вяжется с элегантностью и богатством, окружавших меня людей. Именно тогда появился Пикассо – человек великого таланта и великой душевной щедрости. Он радовался как дитя: незадолго до нашей встречи ему случилось произнести свою первую в жизни речь. То была речь о моей поэзии, моих преследователях, о моем побеге. С братской заботливостью этот гениальный минотавр современной живописи вникал во все подробности моей парижской жизни. Он вел переговоры с властями, обзванивал сотни людей. Сколько прекрасных картин не смог написать великий художник по моей вине! Мне было совестно, что Пикассо тратит на меня свое священное время.
В те дни в Париже проходил Всемирный конгресс сторонников мира. Я появился в зале заседания перед самым его закрытием и прочитал одно из своих стихотворений. Делегаты конгресса встретили меня аплодисментами, обнимали. Многие считали, что я погиб, не верили, что мне удастся обмануть разъяренную чилийскую полицию.
На другой день в мою гостиницу пришел господин Альдерет, старый журналист из Франс пресс. Он сказал мне:
– Когда пресса сообщила, что вы в Париже, чилийское правительство официально заявило, что это фальшивка, что кто-то выдает себя за Пабло Неруду, который находится в Чили, и что арест Неруды – дело нескольких часов, так как полиция напала на его след. Что можно сказать по этому поводу?
Мне пришли на память слова Марка Твена, сказанные по поводу спора о существовании Шекспира, спора нелепого и надуманного, искусственно поддерживаемого литераторами. «Эти произведения, – сказал Марк Твен, – писал не Уильям Шекспир, а другой англичанин, который родился и умер в тот же день и час, что и он, и, по крайне удивительному совпадению, звался Уильямом Шекспиром».
– Ответьте им, – сказал я журналисту, – что я – не Пабло Неруда, а другой чилиец, который пишет стихи, борется за свободу и тоже носит имя Пабло Неруды.
С моими документами все оказалось не так-то просто. Улаживали мои дела Арагон и Поль Элюар. И пока шли хлопоты, я жил на полулегальном положении.
Среди людей, у которых я нашел убежище, была и мадам Франсуаз Жиру. Мне никогда не забыть эту своеобразную и в высшей степени интеллигентную даму. Она жила в Пале-Рояль, по соседству с Колетт.[167] Франсуаз Жиру усыновила вьетнамского ребенка. В свое время французская армия энергично занималась тем, за что потом взялись американцы, – убийством невинных людей на далекой вьетнамской земле. Именно тогда мадам Жиру решила усыновить вьетнамского мальчика.
Помню, в ее квартире висела картина Пикассо – пожалуй, одна из лучших, что я видел. Это было большое полотно докубистского периода: две алые плюшевые гардины, чуть приоткрытые, словно створки окна, спускаются на стол, поперек которого лежит длинный французский хлеб. Эта картина внушала благоговейное чувство. Огромный хлеб на столе по своей композиции напоминал основной образ старинной иконы или «Мученичество святого Маврикия» Эль Греко, в Эскориале. Мысленно я назвал картину «Вознесение святого Хлеба».
Однажды в мое убежище пришел сам Пикассо. Я подвел его к картине, написанной им много лет назад. Он забыл о ней и принялся рассматривать со всей серьезностью; на сосредоточенном лице появилось какое-то меланхолическое выражение, которое бывало у него очень редко. Минут десять он молчал, то подходя к забытой картине совсем близко, то отступая от нее.
– Она мне нравится все больше и больше, – сказал я, когда он очнулся от раздумий. – Я хочу, чтоб наш Национальный музей приобрел эту вещь. Мадам Жиру склонна продать ее.
