Суетно оттого, что слово Божье заменено словом проповедника, а иные кадры — как краснобайство. Суетно оттого, что видна забота о земном — о кинематографическом успехе. Конечно, об успехе, быть может, думал и Микеланджело, когда писал «Страшный суд» и, может быть, должны пройти века, чтобы не создавалось такого впечатления. Но дело не только в желании успеха или заботе о нем — картина наивна и в мистическом, и в религиозном содержании. Наивна не в смысле непосредственна, а совсем иначе: тут не наивность души, тут наивность мыслей и убеждений, а это уже глупость и кощунственная самонадеянность.
Это в конечном итоге обывательский разговор о Боге, хоть это и за Бога! И дьяволы современные — наивно, и символическая фигура Петренко — дьявола во плоти или мудреного полудьявола-полупророка. И самое не религиозное — отсутствие характера старух, иллюстративность, доходящая до ханжества святость, что сродни святотатству.
Страшно писать об этом. Картина делалась с полной уверенностью в причастности к русскому, религиозному, мистическому! Однако и не по-русски, и не религиозно, и абсолютно без тайны. Я мог бы подписаться под любой из деклараций этой картины или почти под любой, но религиозность искусства вовсе не религиозность бытовая, при этом религиозность, смахивающая на набожность. Элем искренен. Но это искренность такого рода, когда автор искренен, а произведение его нет. Рассудочность? Нет, не точно. Холодность? Нет, неправда. Тут нет полового акта, когда страсть и наслаждение в результате, в итоге, по законам самой природы рождают дитя. Тут не целуют и не прикасаются, а намериваются делать дитя, не живут телом, а делают сначала ножки, потом ручки, потом головку, заворачивают во все это как бы душу, и рождается мертвенький. Может, и Бог-отец есть, может, и Бог-сын — Бога, духа святого нет. Может, искусство вообще грех, и его прощает не монашья насупленность, а сам грех, сам его факт! Он остается грехом и должен быть прощен, как грех.
Схимничество картины на сегодня наивно, иконописность, живописность для живой жизни кинематографа почему-то здесь как бы созерцательно, а на поверку пахнет хирургией. Картина больна серьезной хворью: она более литературно-критический разбор произведения, нежели произведение само по себе.
Отчаянное напряжение режиссуры, оператора, художника, актеров (в последнюю очередь) остается демонстрацией заслуг создавших произведение людей.
Элем, может быть, делал памятник Ларисе, свое надгробие над ее могилой, но они при этом оба художники, и художники в чем-то разные.
Может быть, нехорошо о такой картине размышлять в эту сторону, и это делает все размышления болезненными. (Я пишу—и мне просто больно), но пусть меня извинит хотя бы то, что на эту тему многие из нас думают, как о самом главном.
Климов достоин восхищения, он осмелился и смог высказаться по этому поводу, но...
Ялта
Я не послал тебе письма, Но видит Бог, Хоть я виновен, и весьма, Но я не мог.
И дело все в простой связи, Как дважды два, Застрял в работе, как в грязи, И жив едва.
Как вырвался, не знаю, друг
Как будто цел.
Но на проверку сделал круг
К делам от дел!
Вокруг простор и цепи гор,
Вокруг апрель!
А мой простор лишь коридор
И цель, как щель!
Я весь в проблемах, как во вшах,
Сплошной вопрос,
На всем сомненье, как парша,
Я врос, пророс!
Куда так быстро жизнь течет
День ото дня?
Какой итог меня влечет,
Что ждет меня?
Зачем любовь моя ушла
На задний план?
Зачем так жизнь моя пошла
И пошл я сам?
И я спешу, бегу, лечу —
Где мой порог?
Я очень дорого плачу
За все, что дал мне Бог!
18-19.04.82 г.
Три дня в Ялте. Отдыхаю душой и телом, я бы, наверно, долго тут мог бы пробыть. День пролетает, особенно ничем и не заполненный, и так мягко, так ласково. Соскучился по Леночке, она что-то нервничает — то ее Паша донимает, то она болеет. В голосе взвинченность, устала, очень устала. Может, ей поехать и отдохнуть? Она звонила, надо бы позвонить ей еще раз.
21.04.82 г.
К фильму «Чучело»
Есть идея: весь фильм о деде сделать черно-белым с использованием хроники и чужих фильмов — даже знаменитых кадров. (Может быть, даже с указанием в титрах.)
Это во многом решит и производственные трудности, и может помочь четкости временных делений. Очень захотелось не под хронику, а даже хронику озвучить, дописать текст, угадать, расшифровать, что говорили.
Использование хроники тут не должно ни в коей мере быть уступкой документу, признанием примата протокола. Напротив, хроника должна стать таким же кирпичом общего здания фильма, как и все остальное.
Использование старого киноматериала тоже представляется мне благородным и принципиальным: почему не использовать забытый кадр? В конце концов язык — это язык, слово — еще не фраза, фраза — еще не мысль, мысль — еще не концепция и не программа, которой является фильм.
Черно-белая новелла о Николае Бессольцеве должна быть не имитацией старого кино. (Черно-белый телевизор уравняет выразительность цвета и ч/б.) И дело не в этом — все это должно стать буквальной правдой, и монтироваться вольно... поэтически...
Возникший цвет должен быть финалом истории — праздником мира (не мира в войне) — человечества! Жизнь. И в первую очередь природа...
(Может быть, тут возникает и формат с тем, чтобы были слышны раздвигаемые рамки и т.д.)
Очень важна тревога. Та тревога, которая проникает сегодня во все поры жизни.
Пусть будет осенью гроза, пусть будет ранний снег, пусть будут случаи, которые повторяются раз в 500 лет.
Старик — фигура не благостная... Он вроде юродивого, он не ест, не пьет, он заказывает кашу манную, склизкую, на воде без масла. Его, может быть, даже согнуло. Он заговаривается, лишается слуха.
В конце он приходит в класс, долго молчит, потом вдруг подходит к Мироновой и долго смотрит: «Ты — Миронова», потом к Шмаковой, к Вальке, к Димке — он всех узнал.
Что есть его отъезд? Уход? Он отдал городу самое дорогое. (Тщеславие?) Иль сделал все, что мог... Нет больше Бессольцевых. Ушло. Не вернется сюда это. Кончено. Будет что-то иное. Новое. Какое? Увидим. Но те, на которых мир держался, уходят. Мир сегодня держится не на них. Это моя боль. Это боль всех!
Нет. Не слезы в конце фильма у зрителей, а боль. Хорошо бы, чтобы они ее унесли.
Говорил со стюардессами:
- О чем будет ваш фильм?
Рассказывать не стал. Вдруг понял, насколько это далеко от них, а может быть, вообще от зрителя.
Самое главное, что сценарий все-таки литературен в самом плохом смысле этого слова. Он декларативен по всей линии деда, дед шпарит убогую позитивную программу, и это детские «сики».
