(Нина Максимовна умерла 7 сентября 2003 года).
ПАМЯТНИК
Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в привычные рамки не лез.
Но с тех пор, как считаюсь покойным, —
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив ахиллес.
Не стряхнуть мне гранитного мяса
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту,
И железные ребра каркаса
Мертво схвачены слоем цемента, —
Только судороги по хребту.
Я хвалился косою саженью:
Нате смерьте!
Я не знал, что подвергнусь суженью
После смерти,
Но в привычные равней я всажен, —
На спор вбили.
А косую неровную сажень
Распрямили.
И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи,
И не знаю, кто их надоумил, —
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.
Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей, —
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.
Я при жизни не клал тем, кто хищный,
В пасти палец.
Подойди ко мне с меркой обычной
Опасались.
Но по снятии маски посмертной, —
Тут же в ванной, —
Гробовщик подошел ко мне с меркой
Деревянной.
А потом, по прошествии года, —
Как венец моего исправленья —
Крепко сбитый, литой монумент
При огромном скопленье народа
Открывали под бодрое пенье —
Под мое — с намагниченных лент.
Тишина надо мной раскололась —
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет,
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.
Я немел, в покрывало упрятан, —
Все там будем I
Я орал в то же время кастратом
В уши людям,
Саван сдернули, — как я обужен! —
Нате смерьте! Неужели такой я вам нужен
После смерти?!
Командора шаги злы и гулки!
Я решил: как во времени оном,
Не пройтись ли по плитам звеня?
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.
Накренился я — гол, безобразен, —
Но и падая, вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров все же
Прохрипел я похоже: «Живой!»…
Книжка о Высоцком кончилась. Но через несколько лет к ней возникло добавление.
В середине девяностых годов прошлого века я делал телевизионный цикл «Парижские тайны Эльдара Рязанова». Мне довелось встретиться еще раз с Мариной Влади и, разумеется, мы не могли не посвятить значительную часть нашей беседы ее отношениям с Высоцким. А спустя некоторое время мне удалось повидаться и с Михаилом Шемякиным, ближайшим другом Володи, крупнейшим художником, живущим в Америке. Там, на «Гудзонщине», в его доме, и произошла наша встреча. С нее мы и начнем этот Post scriptum.
Весна 1997 года. Мастерская Шемякина на Гудзонщине;
Рязанов. Миша, вам, наверное, задавали этот вопрос не один раз — откуда у вас на лице эти шрамы?
Шемякин. Не с детства. Я вылезал на свет нормальным, не покалеченным ребенком.
Рязанов. Вы эти шрамы в один прием получили?
Шемякин. Нет, нет. Их много, и не только на физиономии. Ни для кого не секрет, что я изрядно служил когда-то Бахусу. А жил я в довольно мрачном районе, сейчас он стал модным, это район Сохо, Бликер-стрит, где собирались так называемые «Ангелы Ада». С ними бывали столкновения, потасовки. Но есть шрамы — следствие производственных травм в литейной мастерской. Это все не порезы, а ожоги. Но и драк было достаточно, больше чем достаточно.
Рязанов. А сейчас Бахусу служите? Уж раз вы сами заговорили про это?
Шемякин. Я много раз пытался бороться, обращался к врачам. Раз, наверное, девять зашивался, «торпедировался», потом снова срывался. Зашивались мы вместе с Володей Высоцким у одного и того же доктора.
А потом я понял, что слишком много краду от творческой жизни. Наконец решился и «завязал».
Рязанов. Раз уж вы упомянули имя Володи, нам не миновать этой темы. Я знаю, что вы храните гитару Высоцкого, это она? (И я показал на стену, где висела самая обычная гитара. Шемякин утвердительно кивнул.) Как она попала к вам? Я знаю, вы очень дружили, знаю, что после смерти Володи вы первым выпустили его семь пластинок, помогли издать в Америке его двухтомник…
Шемякин. Эту гитару Володя называл «наш рабочий инструмент». Когда в Париже мы встретились, то быстро подружились. Встреча с Володей — огромное событие в моей жизни. Я знал, что его песни не изданы на пластинках, что записи любительские с концертов очень плохие, с большими шумами, кашлями и прочими дефектами.
Я стал мечтать о том, чтобы записать качественно его песни. Володя тоже увлекся этой идеей. Было так: прямо из аэропорта он приезжал ко мне в мастерскую.
Я купил лучшую аппаратуру, несколько профессиональных магнитофонов, наушники, лучшую магнитную ленту. И мы начинали работать.
Миша Либерман, ставший потом основным инженером по созданию этих семи дисков, говорил, что иногда во время исполнения слышит шуршание бумаги. Просто новые свои песни Володя еще не успевал запомнить.
Он приезжал на запись с какими-то листочками. Ставил их на мольберт. В последние годы он не очень хорошо видел, надевал очки. Вид у него в очках был необычный. Рязанов. А вы работали звукооператором? Шемякин. Да. Была в общем-то самодеятельность. Но потом я удостоился похвалы высокопрофессионального звукооператора за техническое качество.
Рязанов. А после записи хорошо выпивали? Шемякин. Нет. Володя в те годы был уже тяжело болен. И те грандиозные запои, в которых нас обвиняют, из области легенд. Был однажды срыв. Результатом, правда, явилась блестящая песня «Французские бесы — большие балбесы».
ФРАНЦУЗСКИЕ БЕСЫ
Открытые двери
Больниц, жандармерий —
Предельно натянута нить.
Французские бесы —
Большие балбесы,
Но тоже умеют кружить.
Я где-то точно наследил,
Последствия предвижу:
Меня сегодня бес водил
По городу Парижу,
Канючил: «Выпей-ка бокал,
Послушай-ка гитары!» —
Таскал по русским кабакам,
Тце венгры да болгары.
Я рвался на природу, в лес,
Хотел в траву и в воду, —
Но это был французский бес) —
Он не любил природу.
Мы — как сбежали из тюрьмы,—
Веди, куда угодно,
Пьянели и трезвели мы
Всегда поочередно.
И бес водил, и пели мы,
и плакали свободно.
А друг мой — гений всех времен,
Безумец и повеса, —
Когда бывал в сознанье он,
Седлал хромого беса.
Трезвея, он вставал под душ,
Изничтожая вялость.
И бесу наших русских душ
Сгубить не удавалось.
А то, что друг мой сотворил, —
От Бога, не от беса, —
Он крупного помола был,
Крутого был замеса.
Его снутри не провернешь
Ни острым, ни тяжелым,
Хотя он огорожен сплошь
Враждебным частоколом.
Пить наши пьяные умы
Считали делом кровным, —
Чего наговорили мы
И правым и виновным!
Нить порвалась и понеслась, —
Спасайте наши шкуры!
Больницы плакали по нас,
А также префектуры.
Мы лезли к бесу в кабалу,
С гранатами под танки.
Блестели слезы на палу,
А в них тускнели франки.
Цыгане пели нам про шаль
И скрипками качали,
Вливали в нас тоску-печаль, —
По горло в нас печали.
Уж влага из грудей лилась,
Все чушь, глупее чуши,
Но скрипки снова эту мразь
Заталкивали в души.
Армян в браслетах и серьгах
Икрой кормили где-то,
А друг мой в черных сапогах
Стрелял из пистолета.
Набрякли жилы, и в крови
Образовались сгустки,
И бес, сидевший визави,
Хихикал по-французски.
Все в этой жизни — суета,
Плевать на префектуры!
Мой друг подписывал счета
И раздавал купюры.
Распахнуты двери
Больниц, жандармерий.
Предельно натянута нить.
Французские бесы —
Такие балбесы!
Но тоже умеют кружить.
Рязанов. Роскошное описание запоя. На уровне того же автора:
