Славке все тут начинало нравиться: и домик в лесу, и внутри домика, и те, кто выглядывал, и тот, что писал, и даже запах махры, краски и сухой бумаги. О редакторе так просто сказать было нельзя: понравился или не понравился. Редактор, Николай Петрович Коротков, был сложней этих простых слов. Славке он казался человеком неуютным, какая-то в нем тайна, что ли, была, недоступная Славке и немножечко пугавшая его. Возможно, оттого так казалось, что с Николаем Петровичем нельзя было встретиться глазами, нельзя было заглянуть ему в глаза, чтобы могли соприкоснуться душа с душой. Николай Петрович заметно косил, и поэтому когда смотрел на человека, то смотрел как бы мимо него.
Загвоздил точку и сказал:
- Все! Смерть немецким оккупантам!
Потом встал и начал знакомить Славку с людьми, с обстановкой, опять же скользя своими разными глазами мимо Славки, мимо других людей, мимо предметов, на которые падал его взгляд. Голос его был с хрипотцой, но временами раздавалось в нем что-то, похожее на клекот, особенно когда он смеялся, коротко всхохатывал. А посмеяться он любил иногда. Вот наш профессор, выдающийся партизанский публицист, Бутов Александр Тимофеевич. Славка пожал мягкую руку Бутову. Вот первопечатник Иван Федоров, для конспирации зовем его Иваном Алексеевичем, а это - Нюра одна, Нюра другая; ты чего, Нюра, закрываешься рукой, ты не стесняйся Славки, ха-ха! А парень он действительно, смотрите не влюбитесь, набирать будете с ошибками, хо-хо-хо.
Очень веселый был Николай Петрович, ласковый, а все же тайна при этом из него не выходила, все время при нем оставалась. Славка с этим еще не встречался. Какая тайна? А вот какая. Он мог бы, например, сказать после своего всхохатывания: знаешь, Слава, мог бы сказать Николай Петрович, ты струсил тогда, не выстрелил в немца, не выполнил приказа, и в штабе мне посоветовали присмотреть за тобой, в случае чего к стенке поставить. Бред какой-то, ерунда какая-то, а вот что-то в этом роде мог бы сказать, хотя ничего такого и не говорил. Он говорил совсем другое.
- Ну вот, Слава, можешь занимать мой топчан, я в штабе ночую.
Николай Петрович похлопал Славку по плечу и даже облобызал вроде, притянул к себе.
Отстучал передовицу, познакомил с людьми, отдал распоряжение Бутову, заглянул в типографскую половину и ускакал на своем огромном жеребце в штаб. Николай Петрович был не только редактором, но еще и вторым заместителем комиссара объединенных партизанских отрядов. В курс дела Славку должен был ввести Александр Тимофеевич Бутов.
- Ну, что же тут вводить, вводитесь сами, Вячеслав, по батюшке-то как? Вячеслав Иванович?
Бутов ходил по комнате, загребая каблуками пол. Видно, раньше не носил он сапог и не умел их носить, а может, загребал каблуками потому, что сапоги были ему слишком велики. Он ходил по комнате, дымил "козьей ножкой", а когда говорил что-нибудь Славке, останавливался перед ним. Говорил так, как будто всему удивлялся, как будто не знал, как это все с ним случилось, как все происходит, происходило и будет происходить. Александр Тимофеевич немножечко кокетничал.
- Дал вот пачку газет, оккупационных, пиши, говорит, статью, а черт его знает, как ее писать; ну вот, пишу, назвал: "Лай из гитлеровской подворотни", а черт знает... Верстай, говорит, номер, а черт его знает, как его верстать, я ведь никогда этим не занимался, даже не видел, как этим занимаются.
Кокетничанье Бутова не раздражало Славку, оно было приятно ему, и матовое лицо, еще без морщин, но уже не упругое, а размягченное годами и, видно, многими удовольствиями, которые, тоже было видно, любил Александр Тимофеевич, - это лицо с мягкими губами и чуть приметными усами также было приятно Славке. И голос тихий, шелестящий, мягкий, чуть-чуть изнеженный, даже когда Бутов выражался по-черному, тоже был приятен. И наконец эта походка, нелепая, неуклюжая и беспомощная походка интеллигента, которого обули в тяжелые, совсем не по размеру, большие сапоги. Загребая каблуками, прошелся еще раз мимо Славки, потом остановился, поднял маленький палец и сделал мягкие губы буквой "о".
- О! - сказал он. - Я сейчас покажу вам всякие бумаги, какие у нас имеются, и вы, Вячеслав Иванович, будете их изучать, знакомиться. Ездовому надо сказать, чтобы для вас столик сколотил, а сейчас присаживайтесь за мой, как-нибудь поместимся.
Александр Тимофеевич уселся добивать свою статью "Лай из гитлеровской подворотни", Славка рядышком начал читать бумаги: отчеты, донесения командиров, копии докладных записок штаба на Большую землю. Не поднимая головы, Александр Тимофеевич сказал:
- Хорошо вы описали своего немца. Неужели голого привели?
- Его расстреляли два дня назад.
- За что?
- Как "за что"?
- Ах, ну да. О чем это я, собственно, спрашиваю? Разумеется, проговорил Александр Тимофеевич и снова склонился над бумагой.
Скрипело перо Бутова, изредка за перегородкой, в типографском отсеке возникал, будто камень бросали в воду, грубый голос первопечатника Ивана Алексеевича, а вслед за голосом короткий смех, сдавленный, - видно, в платок смеялась, - одной Нюрки и открытый, с вызовом, смех другой Нюрки.
Славка тоже свернул себе "козью кожку". Читал и курил. И постепенно позабыл про того немца, про Вильгельма, и когда забыл про него, стало ему хорошо, славно, как никогда. Не было никаких других чувств, кроме тихой радости. Он думал о том, что будет теперь писать и печататься в этой газете, в этой "Партизанской правде", которая делается в лесу, - в дремучем, в боевом, не сдавшемся врагу, сражающемся, в этом древнем, замечательном партизанском лесу...
Он не жалел, что оставил свой комендантский взвод, ребят, Ваську Кавалериста, отряд свой "Смерть фашизму", он ни о чем не жалел, потому что любил перемены в своей судьбе. Он любил вглядываться в будущее, знал, что оно ждет его где-то там, за какими-то пределами, чувствовал иногда оттуда толчки, глухие и сладкие толчки...
А между тем он читал бумаги и узнавал из них много интересного и неожиданного. Вон как протянулась партизанская территория, дальние отряды стоят в восьмидесяти и в ста километрах от штаба, от Славкиной избушки, где он курит сейчас "козью ножку" и читает эти бумаги. В партизанском городе, в Дятькове, построены два бронепоезда, обороняют город. Оказывается, есть партизанский город. В тылу у немцев. Уже из пятисот населенных пунктов партизаны выгнали немцев. Работают скипидарные заводы на скипидаре ходят танки и машины партизанские, - кожевенные заводы, портняжные и сапожные мастерские. Даже колбаса есть партизанская.
Славка сглотнул слюну, захотелось есть. Он оторвался от чтения, походил немного по комнате, несмело заглянул в типографский отсек - ему хотелось еще и разговаривать. А тут и ездовой приехал, обед привез. Как замечательно, как счастливо складывался первый Славкин день в "Партизанской правде", складывалась новая Славкина жизнь.
