- Этого еще не хватало! - вздрогнула Марьяна, потому что в приглушенном и уже привычном жужжании ресторанного зала вдруг раздался барабанный грохот, на затемненной прежде эстраде зажегся свет, и пианист со взбитым коком отчаянно залабал мелодию "Я иду не по нашей земле", которую через минуту, поднеся ко рту микрофон, стала рассусоливать низким и надтреснутым голосом пожилая женщина в длинном переламывающемся на полу платье. - Не поговоришь. Поехали к тебе или плясать хочешь? - спросила Марьяна.
- Что ты? У меня нога, кажется, распухла. Да, точно распухать начинает, - усмехнулась переводчица, высовывая из-под стола ногу, которую юбка прикрывала почти по щиколотку.
И тут же с шамкающим: "Разрешите пригласить!" - склонился над переводчицей невысокий лысый субъект с усталым морщинистым пьяным лицом.
- Брысь! - злобно зашипела Марьяна.
- Простите, я не вас... - оторопело отодвинулся любитель танцев.
Это был Гришка Новосельнов. Он уже третий час сидел в углу зала в компании абрикосочника Игната Трофимовича и еще одного деятеля, в данном случае квартирного маклера. Они нарочно выбрали неприметный ресторан, потому что Игнат не уважал такие глупости. Да и в хороший Игнату в бурках войти было неудобно, а в ботинках у него ноги после лагеря мерзли.
Деловая часть встречи была закончена. Все вспрыснуто и обговорено, и теперь Гришка был как на крыльях и ерзал в кресле. Хотелось чем-нибудь необычным отметить демобилизацию и будущую квартирную удачу. Из двух сидевших неподалеку женщин ему куда больше нравилась пухлогубая Марьяна, но даже в большой пьяни Гришка оставался реалистом. Поэтому при первых звуках танго он, рассчитывая на верняк, подскочил не к красавице, а к ее подслеповатой подруге. И вот теперь обиженно терся у стола. Отчаливать было обидно.
- У меня нога подвернулась, - неуверенно пискнула переводчица. Ей было неловко так вот ни за что, ни про что оскорбить пусть пьяного, но ничем не провинившегося перед ней человека.
- Иди, иди, пока трамваи ходят, - пустила в Гришку дымком Марьяна. - Я сказала - иди! - повторила зло и резко.
- Что, нервная?
- Иди, в другой раз не отпущу, - брызнула в него брезгливым смехом. А, хёзнул? Вижу, что привлекался.
- Че-го?! - пьяно раззявил рот Новосельнов. Он вовсе не пугался Марьяны, ему было любопытно. - Слушай, не строй из себя лягашку, - сказал уверенный, что эта красивая фря - неудавшаяся актерка.
- Интересно. А ну, садись, - Марьяна отодвинула справа от себя стул. Садись, садись. Гришка сел без особого удовольствия.
- Ну, так вот, слушай. Если две симпатичные бабы пришли в такой зачуханный ресторан, значит у них дело. Так же, как у тебя и тех мордатых, - она кивнула в сторону Гришкиного столика. - А ты головой не верти, а слушай, что скажу. Пока не сидишь, гуляй тихо. А с теми, - она опять кивнула в сторону абрикосочника и маклера, - лучше вовсе не гуляй. Угробят и передачи не принесут.
- Ты что, гадать подрядилась? - неуверенно хихикнул Новосельнов.
- Отгадывать.
Ей стало вдруг жаль лысого незадачливого мужика и одновременно скучно, и она поняла всю бессмысленность пустой перебранки.
- Идите, мужчина, - сказала безразлично и устало. - Желаю не скоро загреметь.
Гришка тяжело поднялся и, стирая с круглого голого лица глупую ухмылку, побрел к своему столику.
- Зачем ты? - спросила Клара Викторовна.
- Нервы, - отмахнулась Марьяна. Снова ударили тарелки и залабал пианист.
- За день на таких насмотришься. Уйду в аспирантуру. Пусть шестьсот восемьдесят. Буду какой-нибудь древней мурой заниматься. Римскими сервитутами. Какая разница? Я всегда любила учиться. Вчера эта девчонка была у нас, - не жнет, не сеет, никому сроков не паяет. Сидит себе английского классика почитывает. А всякую идейность - для нее мой влюбленный антропос сочиняет. Ему - не привыкать. Он эту муру целый день студиозам мурлычет, а вечером еще для журналов перекатывает. Ох, устала я, Кларка... Жуть.
- Ты? - удивилась Шустова.
- Я. Я самая. Вертись, крутись, поворачивайся. Вечно начеку. Думала, за Лешку выскочу, отдохну. Наоборот вышло. Чуть что - выдумывай новенькое. Сочиняй, как Шехерезада, - нехорошо усмехнулась она, вспомнив, как вчера в передней прилипала к мужу.
- Устала. Хочется, знаешь, чтоб кто-нибудь поберег тебя. Поухаживал. Не так... - она кивнула на сидевшего с мужиками Гришку, - а знаешь, чтобы одеялом накрыл, чай с печеньем в кровать принес. Ох, сильной быть надоело.
- А Леша?
- Что Леша? Леша - павлин. Леше зеркало подавай. Во всю стену, на всю жизнь. Чтобы я вечно рот раскрывала от удивления: какой гениальный! Он: "а вот послушай, что этот пишет", а ты пожимай плечами и кривляйся: "фи, бездарь!" И главное, начеку, все время начеку. Вчера аспирантку отшила. Отшила, а самой жалко девку. Ну чего, глупышка, лезешь к такому оболтусу. Даже хотелось сказать: "Да бери его себе на здоровье. Радость великая!" Господи, нет больше мужчин на свете.
- А Костя? - не вытерпела переводчица.
- Не знаю. Я его в полку не видела. Может, там он и настоящий, а со мной - слюнтяй. Да нет... Я не про то. Это - все умеют. Тут ума большого не надо.
- Надо, - твердо сказала переводчица.
- Может, ты много об этом думаешь и потому. А может, щитовидка... Ты когда в больницу?..
- Если решусь, на той неделе или через одну...
- Я к тебе ездить буду, - сказала Марьяна, почувствовав, что разговор идет только о ней, а Кларка тоже человек и, возможно, ей еще хуже в ее одиночестве.
- Не надо. Тебе ведь некогда, - отмахнулась Клара Викторовна.
- Нет, буду. Ты не думай, что я злая. Я просто закрученная. Дома чёрт-те что, на работе - и говорить не стоит. Кругом - хамье. Подследственные - те про себя, а сослуживцы - в открытую хамы. И вот только и делаешь, что перехамствуешь их. Раньше, до Лешки, приставали сплошь. Ну, и не всегда выдерживала... А знаешь, в кабинете... тьфу, вспоминать противно. Теперь - вроде замужняя и должность большая, но все равно редкий мимо тихо пройдет...
- Так что, ты потому на армию переключилась?
Все-таки переводчицу больше интересовали отношения подруги и Ращупкина. Ведь подумать только - это происходило в ее комнате!
- Кто про что, а ты все про это, - усмехнулась Марьяна. - Да ничего особенного. Обыкновенный пересып днем. Что ни говори, а все-таки приятно, если по тебе страдают. Взбадривает. Свободней с мужем себя чувствуешь...
- Хороший левак..?
- Ну, не так прямо... А в общем в святые мы не годимся. И ты, Клерхен, тоже...
- Я на чужое не замахиваюсь, - обиделась переводчица.
- Ну, ну... Сочтемся. Всем хочется казаться лучше. Только не удается.
12
Курчев пришел в себя лишь в воскресенье утром. Три дня температура, несмотря на уколы пенициллина, падала слабо, и он стонал, попеременно то матерясь, то плача "мама!", хотя мать потерял еще до войны.
