Однако Монахов не удовольствовался успехами куплетиста и опереточного актера, он пожелал доказать, что он так же пригоден и для драматических ролей. На этом основании он стал появляться в серьезном репертуаре, при том же благосклонном внимании зрителей. Успех вскружил ему голову, и он, играя бесподобно Молчалина в комедии «Горе от ума», вдруг вздумал в свой бенефис сыграть Чацкого, который ему удался несравненно менее первой роли. Однако на этом он не остановился, и в драме Островского «Дмитрий Самозванец» он взял на себя заглавную роль, но в ней уж положительно не был принят публикой, даже несмотря на то, что для эффекта вздумал читать монологи Самозванца с польским акцентом.
Похвалы друзей довели его так же, как и Павла Васильева, до того, что он возымел желание соперничать с Самойловым. Монахов выказал поползновение выступить в лучшей роли Василия Васильевича — в Кречинском. Хотя он и имел выдающийся успех в «Свадьбе Кречинского», но это только внешняя сторона сути. В действительности же он значительно уступал предшественнику, замечательно игравшему эту роль. Впрочем, суждения по этому поводу были разноречивы. В какой-то юмористической газете тотчас же после представления «Свадьбы Кречинского» была помещена карикатура, на которой был изображен Монахов с заткнутым у него за поясом Самойловым…
В обществе Монахов был веселым, приятным собеседником, большим остряком и вообще очень занимательным человеком. Он охотно пел романсы, куплеты, рассказывал забавные анекдоты и очень зло писал эпиграммы. Кроме всего этого, он пользовался огромным вниманием прекрасного пола и сам по себе был истым донжуаном. Поэтому он был очень занят своею наружностью, любил позировать и снимал с себя фотографические портреты в разных видах и позах чуть не ежедневно…
Он долго не получал никакого жалованья, а потом ему сразу дали высший оклад. Он возмечтал о себе и стал небрежно относиться к своим обязанностям, что, впрочем, не вызывало никаких последствий. На его манкирование службою начальство смотрело снисходительно; ему почему-то все прощалось… Быть может, принималась во внимание его болезненная страсть к горячительным напиткам, которая и свела в могилу этого «царя куплетистов»…
Ипполит Иванович оставил после себя множество остроумных стихотворений, большинство которых теперь, вероятно, утрачено. Они никогда не появлялись в печати, а только имелись у некоторых товарищей в рукописных списках. То же самое можно сказать и про эпиграммы его, из которых очень немногие сохранились в моей памяти.
Например, про известного чтеца-актера П-кого, который играл на клубной сцене в комедии Н. А. Потехина «Мертвая петля», Монахов экспромптом сказал:
А «петля»-то чтецу
К лицу!
Да, петли он давно уже достоин!
Природой создан он для авторских задач:
Фигурою, как виселица, строен,
Манерой — арестант, а рожею — палач.
Этот самый П-кий, в свое время пользовавшийся известностью очень любил читать в концертах стихотворения самого мрачного, трагического содержания. Однажды в чей-то бенефис, состоявшийся на клубной сцене благородного собрания, он вышел в дивертиссементе и продекламировал печальные стихи, под названием «Похороны». Он был чтецом действительно искусным, и потому, по окончании чтения, раздались дружные, долго не смолкавшие аплодисменты. Тронутый вниманием слушателей, он снова появился на подмостках и опять прочел столь же грустное стихотворение, в котором говорилось о могилах.
После спектакля у бенефицианта был сервирован ужин. В числе других приглашенных был Монахов и П-кий. Когда некоторые из присутствующих стали говорить комплименты П-кому, называя его изумительным декламатором, Монахов поднялся с места и спросил у чтеца, сиявшего от удовольствия:
— Позволь прочесть экспромпт, сочиненный сейчас на тебя.
— Пожалуйста… Очень рад…
Монахов встал в позу и произнес:
Ты вечер отравил в конец
Нам панихидой непристойной.
Нет, не артист ты и не чтец, —
Читальщик ты заупокойный.
Одному приятелю, который резко отзывался об исполнении Самойловым роли старого барина в пьесе А. И. Пальма того же названия, он заметил:
— Ты говоришь вздор! Самойлов создал тип…
— Ну, извини, это была карикатура на старого барина… Я знаю отлично бар, и ты лучше не спорь со мной.
Монахов пожал плечами и скромно ответил:
Пред мнением твоим благоговею:
Тебе ли бар не знать — лакею.
В один из своих бенефисов я возобновил «Гамлета». Известный фехтовальный учитель в то время, полковник N., так же хорошо знакомый с Монаховым, как и со мной, взялся выучить меня фехтовать на рапирах. Я усердно принялся за уроки, но они принесли мне мало пользы, благодаря моей близорукости. Не постигнув тонкости фехтовального искусства, я, изображая Гамлета, дрался на рапирах без всякого эффекта, о котором так много трактовал мой симпатичный учитель.
Конечно, на бенефисном представлении присутствовал полковник, который, по окончании спектакля, проник на сцену, где и столкнулся прежде всего с Монаховым.
— Ну, как вам понравился Гамлет? — спросил его Монахов.
— Да что… ничего… только Гамлет совсем не умеет драться на рапирах… Что я ни показывал Александру Александровичу, он ничего не сделал.
Монахов прошел ко мне в уборную и написал на клочке бумаги:
Искусного в боях полковника спросили:
Понравился-ль ему шекспировский Гамлет?
И от полковника на это получили
Такой решительный ответ:
«Скажу я вам одно: что толку и в Шекспирах,
Коль скверно так Гамлет дерется на рапирах».
П. И. Зубров. — Странность его таланта. — Зубров в жизни. — Путешествия за границу. — Квартира Зуброва. — В гостях у Похвиснева. — Скупость Зуброва. — На вечере у Леоновой. — «Бенефисон». — Бенефисы Зуброва. — Его фортели. — «Гражданский брак». — Погоня за ролями. — Его подорванные силы.
Сослуживец мой Петр Иванович Зубров принадлежал к числу оригинальных личностей и замечательных актеров. Он начал свою сценическую карьеру гораздо раньше меня, еще при A. Е. Мартынове, который очень ценил его артистическое дарование и способствовал его успехам. Он неоднократно передавал ему свои роли и даже нередко ходатайствовал за него перед начальством.
Зубров готовился быть золотых дел мастером, но, благодаря страсти к театру, попал на сцену и был истинным ее украшением в продолжение двадцати трех лет. Это был талант самородный, возбуждавший, однако, удивление одною страстью: у него были две крайности — или он был в порученной ему роли безукоризненно хорош, или просто-таки никуда не годен. Середины не существовало. Из замечательно исполняемых им ролей можно назвать роль писаря Ягодкина (ком. «Паутина»), квартального (ком. «Благородные люди»), Черемухина отца (ком. «Омут»), не говоря уж про пьесы Островского, в которых он всегда бывал превосходен.
