он танцует те шаги, которые придумывает. Так перед моим удивленным взглядом был создан целый балет. Иногда он вместе с Батоном по многу часов искал подходящую чакону или прелюдию. Часто он останавливал Батона словами: «Думаю, быстрее» [28] — и Батон смеялся: «Как верно! Я ошибался: это написано для большей скорости». Как мне позже говорили музыканты, Нижинский был очень музыкален и чувствовал самую суть музыки. Батон сказал мне, что Нижинский сочинял на музыку Баха новый балет, который должен был стать таким же чистым танцем, как эта музыка — чистый звук. Он хотел сформулировать гармонию и глубинную истину движения. Предполагалось, что действие балета будет происходить во времена Людовика XIV, но сюжета не будет, поскольку балет будет чисто хореографический. Когда Батону не удавалось добиться, чтобы Нижинский его понял, всегда вызывали Гинцбурга в качестве переводчика. Очень скоро я начала стараться понравиться им. Поскольку я была воспитана в Париже и говорила по-французски как француженка, я легко покорила сердце мадам Батон. Но мне нравились оба супруга. Это были добрые и сердечные люди. Среди множества русских мы образовали маленькую западноевропейскую колонию. Конечно, никто не знал, что я была допущена как наблюдатель на эти часы сочинения. Я часто спрашивала себя, почему получила разрешение.
В этой атмосфере веселья и покоя дни проходили очень быстро. Нижинский каждое утро выходил на палубу около одиннадцати часов. Он всегда был очень изящно одет в светлый костюм или в белые фланелевые брюки и синюю куртку. Я часто спрашивала себя, что он делает до такого позднего времени, — должно быть, спит. Однажды утром я не могла спать и гуляла по верхней палубе. Был ясный день, дул легкий ветерок. Около восьми часов утра я увидела на северной стороне корабля толпу людей, которые за чем-то внимательно наблюдали. Что бы это могло быть? В такой неподходящий час никто не играет в теннис или в палубные игры. Толпа окружала площадку, ограниченную канатами; они были протянуты от поручней и спасательных шлюпок до стены той надстройки, в которой находились трубы. В середине этого отгороженного места, под ясным солнцем и освежающим ветерком тренировался Нижинский. Значит, вот как он проводит утро? Такое никогда не приходило мне на ум. Те из пассажиров, кто любил короткие прогулки по утрам, и спортивные англичане, которые уже видели Русский балет в Лондоне и восхищались им, смотрели на это и временами вскрикивали от восторга и восхищения.
Было интересно посмотреть, насколько эти любители спорта способны понять и оценить ту огромную работу, которую нужно проделать, чтобы создать идеального танцовщика. Смотреть на то, как упражняется Нижинский, было редкостным удовольствием. Все его движения были совершенными, выполнялись без малейшей задержки и с уверенностью, от которой возникало ощущение, что танцевать для него было то же, что для любого другого человека дышать.
Каждая поза была настолько скульптурной, что я хорошо поняла, почему Роден сказал: «Каждая поза живая статуя Микеланджело, Донателло или Джованни да Болонья». Василий (его прозвали «неизбежный») стоял возле лейки и ящика с канифолью и держал купальное полотенце. Василия зрители, похоже, раздражали, но Нижинский не был против их присутствия: он улыбался и казался гораздо более веселым и отдыхающим, чем во всех случаях, когда я видела его раньше. Он даже дал объяснения по поводу своих шагов англичанам, которые обсуждали каждое движение со спортивной точки зрения. Среди англичан стоял мистер Вильямс, личный массажист Нижинского. Матросы, прятавшиеся возле шлюпки, офицер, стоявший в толпе, и даже те, кто нес вахту на мостике, время от времени украдкой посматривали на все это. Я подумала: если так будет и дальше, не остановится ли скоро корабль? Каждое утро Нижинский полтора часа тренировался в таких условиях. Я, разумеется, присутствовала при этом и даже жертвовала своим утренним сном, чтобы там быть. Закончив упражнения, он надевал поверх тренировочного костюма темно-зеленый шелковый халат и исчезал в лифте в сопровождении мистера Вильямса и Василия. Чтобы познакомиться с мистером Вильямсом, мне не потребовалось много времени. Я внезапно заинтересовалась спортом. Долгими часами я слушала рассказы о боксерах и их матчах, о регатах Хенли и подготовке к ним, о спортивном клубе, где мистер Вильямс был главным массажистом, о разнице между шведским массажем и массажем медицинским — в этой области я стала почти специалистом, а также о семье мистера Вильямса, четырех его сестрах, которые были боннами в континентальной Европе, его родителях и его родной деревне. Но в награду за увлеченность, с которой я это слушала, я стала хорошо знать каждую мышцу Нижинского: Вильямс знал и любил его мускулатуру. Из-за того, что Нижинский обладал идеальным строением тела, Вильямс уволился со своего постоянного места в Лондоне и стал ездить с ним по всему миру лишь затем, чтобы массировать его один час каждый день. Вильямс мог часами говорить о танце, конечно только с анатомической точки зрения. После одного часа этого успокаивающего массажа он был совершенно без сил, он, который легко мог массировать самого сильного боксера несколько часов подряд. У Нижинского мускулы были железные. Я ходила по палубе с одиннадцати часов до семи, всегда в то время, когда Нижинский сидел в шезлонге. Моим поклонникам приходилось сопровождать меня по очереди. Каждый раз, проходя мимо Малыша, я либо приветствовала его, либо говорила громче, либо смеялась, чтобы он взглянул вверх и увидел меня. Я решила не давать ему покоя, пока он не заметит меня. Я устала оттого, что меня снова и снова представляют ему, а он всегда забывает меня и не узнает уже через секунду. Сколько же миль я прошла по этой палубе! И это я, которая так сильно ненавидела подобные упражнения! Каждый вечер Анна, торжествуя, молча и медленно отрывала еще один листок календаря.
Больм к этому времени был уже знаком на корабле со всеми, с кем стоило знакомиться. Он был забавным и общительным; возможно, он слишком быстро начинал вести себя фамильярно, но его очень любили, и он делил с Гинцбургом обязанности «министра развлечений». Мы подолгу гуляли вместе по палубе после обеда. Часто к нам присоединялась Ковалевская, с которой я очень подружилась.
Нижинский иногда проходил мимо нас вместе с Батоном или Чавесом, но не замечал нас или только притворялся, что не замечает? Однажды, когда Ковалевская пришла, лицо у нее было ярко-красное, и она обрушила на Пильц целый поток слов. В конце концов они объяснили мне, что произошло. Григорьев приказал всем артистам труппы каждое утро упражняться на палубе. У нас должно пройти
