18 октября.
…Идёт Ляоянская битва. Работаем за 2 версты от линии боя, буквально под шрапнелью. Мокнем, холод. Мы (я была пятой сестрой) в трёх шатрах день и ночь перевязываем раненых и хороним убитых, обёрнутых в циновки. Свыше… 1300 человек прошли через наши руки за 10 дней. Вокруг 20, 21, 24, 25, 26 госпиталя. Чувство страха и щемящей впечатлительности притупляется и пропадает. Смерть здесь слишком близка. Опасность идёт всюду рядом с вами, а жестокость, наивная, первобытная, встречается на каждом шагу.
Каким ужасным кошмаром будет казаться нам всё пережитое, каким нечеловеческим — все эти деяния рук человеческих…? Не думаю, что мне после перенесённых здесь испытаний, страданий и потрясений осталось впереди ещё много лет жизни…[540]
А ужас светской женщины и матери при виде брошенных на поле боя раненых и от невозможности что-либо сделать.
…Умирать оставленному, забытому на поле сражения, умирать от жажды, от зноя, коченеть от холода и вспоминать… Вспоминать в полубреду свой дом, мать, жену, невесту, детей… переноситься то к ним, то снова сознавать весь ужас, всю тягость своего положения. Ждать смерти, прислушиваться к вою голодных собак…, к карканью воронов, к шагам мародёров, которые… вот-вот придут докончить… добить. Безумно бояться смерти и призывать её как благодеяние…[541]
Но окончились бои, отправлены в тыл раненые, затишье, и уже лирические мотивы слышны в её репортажах:
…Возвращалась в госпиталь по необыкновенно красивой гористо-лесной местности. Весна. Всё цветёт — черёмуха, абрикос, груша — белым и розовым. Я нигде, кроме Неаполя, не видела такого оглашенного цветения. Канавы полны колокольчиков, тёмно-лиловых, тронутых сверху серебристым пухом. Их называют здесь «женская тоска»…[542]
…Сегодня в 9 утра — весёлый, тёплый ливень, весь пронизанный солнечными лучами. Точно на небе при поливке райского сада опрокинулась гигантская лейка и пролилась до дна каскадом бриллиантовых брызг…[543]
…Мир, которого каждый ждал, призывал в душе, пришёл как-то неожиданно, странно и не принёс с собой никакой радости. Недоумение, угрызение совести, что-то невыразимо тяжёлое залегло в сердце…[544]
По окончании бездарно проигранной войны и подписании сторонами мирного договора[545] Надежда Александровна, несмотря на возраст, усталость и неважное здоровье, не спешит возвращаться ни к столичной жизни, ни к нуждающейся в её помощи дочери, оставшейся с двумя крохотными девочками на руках.
Профессиональные качества журналистки и писателя, подогреваемые общественным интересом к осмыслению феномена бесспорной победы маленькой страны над огромной Российской империей, берут в ней верх над семейными ценностями и даже собственной жизнью.
Оценив бесстрашие и стойкость японского солдата, ни в чём не уступавшего русскому воину, она, будучи патриоткой и убеждённой монархисткой, видит причину необыкновенного успеха противника в какой-то особенной и очень эффективно поставленной системе воспитания патриотизма не только будущих воинов, но и женской половины населения — то есть всей нации. Истиной оказалось убеждение бывшего Главнокомандующего А. Н. Куропаткина, высказанное ей при аудиенции: «…Здесь не Россия сражается с Японией, а только русское воинство с целой страной!..»
Понимая, что не простит себе упущенной возможности досконально разобраться в этом вопросе, она решается посетить страну-победительницу, имея конечной целью написать о ней книгу. Покинув госпиталь в Херсу, писательница едет в Харбин.
…Безумные кутежи, шантаж, грабежи, скандалы и разврат поселились в страшно переполненном тыловом городе. Вся тоска неудавшейся войны, пережитые лишения, жажда отряхнуть с ног маньчжурскую пыль, измученные нервы — всё это теперь прорвалось, как назревший нарыв, и жизнь здесь корчилась в каких-то безумных судорогах. На улицах появились процессии, красные флаги, речи, митинги. Солдаты ходили разнузданными бандами. На великой железнодорожной магистрали начались забастовки и движение поездов по ней почти прекратилось…[546]
Для получения разрешения на выезд в Японию Надежда Александровна добралась до ставки Главнокомандующего в Лошагоу. Принятая самим Линевичем и получив все необходимые бумаги от начальника штаба генерала Орановского, она возвращается в Харбин. Сдав на отправку в Петербург личный багаж, в том числе и литературный материал, неугомонная писательница и журналистка 27 октября отбывает во Владивосток, где ей предстояло пережить три страшных дня жестокого и беспощадного солдатского бунта.
А пока, наслаждаясь покоем в отдельном купе, предоставленном ей управляющим Китайской Восточной железной дороги Д. Л. Хорватом, она знакомится с семьёй дивизионного генерала П. Н. Баженова. Вместе они ночуют в вагоне поезда по прибытии во Владивосток, а на следующий день, устроившись в деревянном домике Красного Креста на Светланской улице, осматривают город, бухты и форты на паровом катере.
30–31 октября — массовые избиения толпами демобилизованных солдат многочисленных китайских и корейских торговцев, собственных офицеров, разгром лавок, магазинов, рынков, складов, офицерского собрания, ресторанов. Мародёрство, пьянство, грабежи, стрельба, поджоги, убийства и… выстрелы по обезумевшей толпе из орудий!
Оставив дымящийся от пожаров и разорённый не японцами, а самими русскими город, Надежда Александровна отбыла 1 ноября 1905 года в Нагасаки на госпитальном пароходе «Монголия», зафрахтованном «Красным Крестом» для вывоза на родину пленных воинов проигранной войны.
Пока корреспондент Лухманова исполняла свой гражданский долг участника и комментатора бедствий войны, перевернувших в её душе представления о сущности самого бытия, столичные критики всё искали в её довоенной женской прозе и лекционной деятельности элементы морализаторства, риторики и бездушия добродетели.
…Женщины писательницы занимают в нашей литературе видное место. Пишут они большей частью если не в весёлом, то в очень развязном тоне. Их проза — ироничный, лёгкий пересказ будничных жизненных фактов при большой технической ловкости. С лёгким сердцем вышучивают они проявления нравственной порчи, какие лет 20 назад вызывали у них преувеличенное негодование. Так же поступает и г-жа Лухманова, избрав буржуазный адюльтер постоянной темой своих рассказов…[547]
