Она торопливо развязала узелок, достала отрез бумажного коверкота и, показывая его шоферу, сказала, ломая русскую речь, чтобы было понятнее немцу:
— Мне надо туда, на восток! Ты берешь меня на машину, я буду давать тебе этот отрез! Смотри, какой гут отрез! Пятьсот марок я за него платила!
Позади цистерны был дощатый помост, на нем человек в овчинной шубе с поднятым воротником и автоматом в обнимку. Из русской овчины выглянул усатый солдат в немецком лобастом треухе и крикнул:
— Хе, Хуго! Вас ист лос?[31]
— Эс ист айне руссин, ди митвиль![32] — крикнул в ответ шофер, высунувшись из машины, затем молча он взял у Глаши отрез, сунул его под сиденье и жестом указал ей место в кабине.
Глаша поднялась в машину. Заскрежетала коробка скоростей, и автоцистерна тронулась. Они ехали час, второй...
Глаша несколько раз ловила на себе тяжелый, оценивающий взгляд шофера.
Дорога легла через лес, густой и темный.
Шофер сбросил скорость, притормозил, вышел из кабины, обошел машину кругом, несколько раз пнул сапогом баллон. Что-то сказал солдату в овчинной шубе и, открыв дверцу кабины, вытащил такую же овчину, бросив женщине:
— Штайг аус![33]
Глаша стала собирать свои вещи, но шофер сказал:
— Ди захен блайбен хир![34]
Она все поняла и, что было силы, вцепилась руками в руль.
Шофер влез в кабину, оторвал пальцы женщины от руля и столкнул ее на дорогу.
Бежать! Первая мысль была — бежать! Казалось, еще можно спастись! Но Глаша знала, что он ее просто пристрелит в спину.
Шофер поднял ее и, показав на дорогу, пошел следом, держа овчину в руке.
Глаша слышала за собой его тяжелые, неотступные шаги.
Метров сто они шли от дороги.
— Хальт![35] — хрипло сказал шофер и бросил на снег овчину. — Ком гер![36]
Сквозь пелену слез и слепящую ненависть она видела все ближе и ближе его глаза, тупые и жестокие... Звериный дух, идущий из его рта, душил ее... Он сжимал руками в брезентовых рукавицах ее грудь, а она думала, как бы уберечь от него спрятанную на груди книжку и документы...
— Хе, Хуго! Дауэртс нох ланге?[37] — раздался крик с дороги, затем продолжительный сигнал сирены и автоматная очередь.
— Хольс дер тойфель![38] — выругался шофер. Он поднялся, выдернул из-под женщины овчину, опрокинув ее лицом в снег и пошел к машине, ворча: — Альс об эр нихт вартен кан![39]
Снова заскрежетала коробка скоростей, мотор заворчал, и машина тронулась.
Снег, залепивший Глаше нос, глаза и рот, подтаял от ее тяжелого дыхания. Холодная струйка потянулась за ворот и привела ее в себя. Она поднялась, сперва на колени, потом, держась за ствол молодой березки, встала на ноги, но тут же упала. Упрямо она поднялась вновь на колени, собрала пригоршни снега, умыла лицо и вдруг, взвизгивая, по-бабьи заревела в голос... Ее узкие, худенькие плечи сотрясались от слез. Потом, всхлипывая, она затихла, встала и пошла в сторону дороги.
Несколько часов тому назад оживленный проселок был пустынен. Она долго шла, проваливаясь в глубокую колею. Наступила ночь. Где-то слышались взрывы, и огненные всполохи поднимались над потемневшим небом. Глаша упрямо шла на восток; у нее еще была злость, которая не давала угаснуть силам.
Среди ночи она огородами обошла Ротмистровку, эти места ей были знакомы с детства. До Балаклеи оставалось пятнадцать верст.
Последние часы под утро ей давались с неимоверным трудом. Чудом уцелевший петух встретил ее утренней песней. Дверь дома была открыта настежь. Глаша вошла в горницу и увидела тетку Раису. В сусликовой шубе и платке, она сидела зареванная на узлах и шмыгала носом.
Глаша молча остановилась у двери и опустилась на табурет.
— Господи, да неужто это ты, Глашка? — перестав всхлипывать, спросила Раиса.
— Я...
— Так мы же к тебе собрались, в Одессу!
— А я из Одессы к вам, в Балаклею...
— Да ты что? Или спятила?! Большевики уже в Белозерье! Смелу палят бомбами! Мой Глебушка бегает по всей Балаклее, подводу ищет... А ты?
— Сами звали, — усмехнулась Глаша. — Не ко двору пришлась, ладно. Отдохнула... — она поднялась и пошла к двери.
— Стой! Стой, скаженная! Тетка я тебе или нет?!.
Но Глаша уже вышла за дверь, пересекла улицу, огороды и пошла к синеющей вдали гребенке леса. Ноги ее слушались плохо, но она упрямо шла вперед, миновала подлесок — вон как он разросся, молодой осинник, — ступила на узкую тропку, но не сделала и ста шагов, как вырос перед ней парень с автоматом:
— Стой! Кто такая?
— А ты кто же будешь? — спросила Глаша, осипнув от нечаянной радости.
— Тебя спрашиваю! Ну!
Теперь Глаша рассмотрела молодого паренька в армейском треухе, в стеганке, подпоясанной немецким ремнем. У него и автомат-то был немецкий, костылем...
— Ты, парень, веди меня к своему начальству, — сказала Глаша и, словно уже начался ее заслуженный отдых, прислонилась к деревцу и закрыла глаза.
Паренек свистнул. Откуда-то из глубины леса послышался ответный свист. Под ногами захрустел валежник. На тропку вышел, поначалу Глаше показалось, мужик, — ан баба, высокая, плечистая. О чем-то она с пареньком пошепталась и, указывая автоматом, с насмешкой сказала:
— Что ж, иди, коли так хочется! Комиссар у нас строгий, не обрадуешься!
Шли они минут пятьдесят. Ее проводница только покрикивала:
— Трошки правее! Вертай налево! Не беги, пуля все одно догонит!..
Вышли они на поляну, их окрикнули. Проводница с кем-то пошепталась, и они вошли в круг, огороженный подводами. Посередине была обширная землянка. Проводница скомандовала:
— Руки вверх!
Глаша подняла руки. Женщина ее всю обшарила, быстро нащупала узелок на груди:
— А ну, вынимай, чего у тебя там!.. — приказала она.
Глаша вынула связанные в тряпицу флакончик, книжку и документы.
Партизанка заглянула в книжку, хмыкнула:
— Святоша, видать! — и, забрав с собой «вещественные доказательства», спустилась в землянку.
Через некоторое время ее крикнули из землянки:
— Вагина, зайди!
У стола сидел нестарый человек, в кубанке, в гимнастерке с расстегнутым воротом. Глаша обратила внимание на его руки, жилистые, сильные и ловкие. Пальцы его касались страниц книжки едва-едва, но точными, верными движениями.
«Мастеровой, наверно, — подумала Глаша, — умелые руки!»
— Ты кто же такая, Вагина? Неужто из Одессы? — спросил он, разглядывая ее пропуск.
— А вы кто, товарищ?
— Я комиссар партизанского отряда. Зовут меня товарищ Яков.
— Моего мужа звали Яковом... — сказала она и, не сдержав себя, уронила слезу. — Скажите ей, чтобы вышла.
