Русский характер во всей его иррациональности и непредсказуемости – это главная тема в «Игроке». Варианты того, как Достоевский понимает этот характер, представлены всеми персонажами романа, женскими не в меньшей степени, чем мужскими.
Русским персонажам романа противопоставлены двое французов: сомнительный маркиз де Грие и несомненная профессиональная авантюристка, мадемуазель Бланш. Конечно, фамилия «маркиза» – де Грие – должна вызвать у читателя ассоциацию со знаменитым романом аббата Прево «История кавалера де Грие и Манон Леско».
Почему же Достоевский вспомнил в «Игроке» именно этот роман?
Манон как женский персонаж могла ему запомниться удивительной силой влияния на своего возлюбленного, и не меньше – органической аморальностью. Аморальность, то есть внеморальность Манон, – это ее натура, это она сама, хотя де Грие в романе Прево убежден, что она совсем другая, а ее поведение – это что-то наносное, внешнее. Так понимает основную коллизию романа Прево Н.Я. Берковский:
«У аббата Прево история Манон строится на постоянных двоениях. Есть фактическая, материальная биография у этой женщины, которая ужасна – тут одни измены, тут продажность и предательство. Но кавалер де-Грие верит в другую, лучшую Манон, та затаилась и пребывает где-то в неисследимой глубине душевной и когда-нибудь выйдет на сцену фактов и простых реальностей. Его любовь, его жертвы – все от этой веры»388.
Достоевский помнил роман Прево еще в связи с литературными увлечениями своей молодости. Жорж Занд, столь им любимая, варьировала основную ситуацию «Манон Леско» в своем романе «Леоне Леони»389. И позднее к «Манон Леско» обращались часто. Александр Дюма-сын в романе «Дама с камелиями» заставляет Альфреда читать своей возлюбленной роман Прево390. О значении романа Прево для последующего литературного развития писал еще В.Р. Гриб в статье 1935 года: «Прево можно считать истинным родоначальником и предшественником литературы о “ночной стороне души”, игравшей столь важную роль в XIX веке, начиняя от романтиков и кончая Достоевским и его бесчисленными эпигонами в XX веке»391.
Можно было бы предпринять детальное сопоставление «Игрока» с романом Прево, но это тема особой работы. В данном случае нас интересует только один прием травестирования известного текста, который применил в своем романе Прево, а Достоевский использовал в «Игроке».
В тот момент, когда Алексей Иванович выиграл большие деньги и понял, что любовь к Полине вовсе не является, как он раньше думал, главной страстью его жизни, Бланш предлагает ему себя (за эти самые большие деньги, разумеется) и поездку в Париж.
« – Mon fils, as-tu du coeur? – вскричала она, завидев меня, и захохотала. Смеялась она всегда очень весело и даже иногда искренно.
– Tout autre… – начал было я, парафразируя Корнеля» (5, 301).
В этой мало подходящей ситуации Бланш и Алексей Иванович «парафразируют» ту сцену из «Сида», которая является, можно сказать, ключевой ко всей трагедии: оскорбленный отец призывает сына – если у него есть сердце – отомстить за нанесенное ему оскорбление.
Манон и ее любовник поступают так же с трагедией Расина «Ифигения», с той разницей, что они не «парафразируют», а прямо пародируют ее трагические реплики. Манон, смеющаяся и веселая, травестирует расиновские стихи:
Moi! Vous me soupconnez de cette perfidie?
Moi! Je pourrais souffrir un visage odieux
Qui rappelle toujours l’Hopital a mes yeux?
И де Грие подхватывает:
J’aurais peine a penser que l’Hopital, Madame,
Fut un trait dont l’amour l’eut grave dans votre ame392.
У Расина это звучит так:
Eriphile:
Moi, vous me soupconnez de cette perfidie?
Moi, j’aimerais, Madame, un vainqueur furieux,
Qui toujours tout sanglant se presente a mes yeux?..
Iphigenie:
…Ces morts, cette Lesbos, ces cendres, cette flamme
Sont les traits dont l’amour l’a grave dans votre ame393.
Манон и де Грие, смеясь как дети, шутят на краю пропасти394. Бланш и Алексей Иванович с веселым цинизмом смеются над собственной недвусмысленной ситуацией.
В пору своей работы над «Игроком» Достоевский вспомнил Манон еще и потому, что к этому времени у него уже сложилось собственное представление о русском женском характере. В отличие от другого французского квазифилософского романа «Therese-philosophe»395, героиня которого проходит не только школу эротического воспитания, но и длинный путь усвоения философских идей XVIII века о свободе любовного чувства, о морали и личности и т.д., Манон – вне идеологии. Она дитя природы, без сомнений и колебаний, без рефлексии и самооценки. Такая свобода от идеологии, в том числе от религии как формы самосознания, сближает героинь Достоевского с Манон, при том что полного сходства здесь, конечно, нет. Современный, французский вариант Манон и де Грие – это Бланш со своим партнером, что всячески подчеркнуто; но мысли, возникающие от чтения романа Прево, бросили свой отсвет и на главных героев «Игрока». Достоевский нашел то, что, по его мнению, определяет поведение женщины вообще, объяснение тех тайн женской души, которым так удивляется герой Прево и вместе с ним его создатель.
Героини Достоевского иногда, как, например, в романе «Идиот», сочувствуют новейшим идеям. Генеральша Епанчина подозревает, что дочери растут «нигилистками» (8, 271), но в текст романа писатель не ввел ни одного их «нигилистического» высказывания, по которому мы могли бы судить, права генеральша или нет. Лидия Михайловна Лотман очень убедительно показала связь между образом Аглаи в романе Достоевского и ее прототипом и тезкой, одной из единомышленниц известного французского социалиста, сенсимониста Анфантена: «Не только имя героини Достоевского – Аглаи Епанчиной – совпадает с именем сподвижницы Анфантена Аглаи Сент-Илер, но и характеры этих двух женщин сходны. Обе они современные, вольномыслящие и “книжные” женщины. Аглая Епанчина перечитала всю современную литературу, включая запрещенные издания. Обе они экстравагантны и жаждут подвига. В черновых записях к роману Аглая мечтает о подвижничестве святой»396. Однако в ходе событий романа отношение его героини к идеологии эпохи так и остается скрытым. Шестидесятническая литература уже создала к этому времени образ «новой женщины», вроде Веры Павловны из «Что делать?» Чернышевского; Достоевский же стоял на своем: «женщины живут только сердцем и чувством»397.
Попытки самосознания у женщин Достоевского не идут дальше частных мотивов, более или менее субъективных причин или поводов их поступков. Женщины Достоевского – наиболее полное воплощение национальной стихии, не осложненной идеологией.
