Недавно в своей статье «О генезисе поэтической формулы: любовь – ненависть»369 С. Гурвич-Лищинер указывает, что таким источником могла быть глава «После грозы» из книги «С того берега», о чтении которой Некрасовым у нас есть точные сведения370.
Разумеется, ненависть не является синонимом злобы, столь часто высказываемой Некрасовым, но близость этих понятий очевидна, а сопоставление любви и ненависти, несмотря на всю парадоксальность этого сближения, помогает нам понять содержательность злобы у Некрасова.
«Любовь до мучения», о которой сказал Достоевский, – парафраз того, что писал о себе и своей поэзии сам Некрасов, причем в таких стихах, где меньше всего можно было предположить, что поэт об этом заговорит.
Одно из самых оптимистических его стихотворений «Крестьянские дети» (1861), куда входит ставшая хрестоматийно известной встреча рассказчика с мальчиком, работающим наравне с отцом, заканчивается неожиданным высказыванием, которое даже самым строгим критикам не показалось бы «красноречивой прозою»:
На эту картину так солнце светило,
Ребенок был так уморительно мал,
Как будто все это картонное было,
Как будто бы в детский театр я попал!
Но мальчик был мальчик живой, настоящий,
И дровни, и хворост, и пегонький конь,
И снег, до окошек деревни лежащий,
И зимнего солнца холодный огонь —
Все, все настоящее русское было,
С клеймом нелюдимой, мертвящей зимы,
Что русской душе так мучительно мило,
Что русские мысли вселяет в умы,
Те честные мысли, которым нет воли,
Которым нет смерти – дави не дави,
В которых так много и злобы и боли,
В которых так много любви!
Так впервые у Некрасова, да, пожалуй, и во всей русской поэзии была названа оппозиция злоба / любовь и дано ей объяснение. Злоба у Некрасова не личное чувство, как и любовь, это не любовь к женщине или к матери – оба члена оппозиции ориентированы социально и обращены к народу, к России в целом, к страданиям и долготерпению народа, к неспособности его порвать с наследием веков рабства. Кстати, отмечу здесь «бенедиктовский» оксюморон холодный огонь.
Как пришел Некрасов к такому сочетанию противоречий? Почему он отказался следовать тому, что в свое время сказал Пушкин, выразив романтическое представление о поэзии, которая возвышается над противоречиями существенности:
Служенье муз не терпит суеты,
Прекрасное должно быть величаво.
Не было гармонии ни в жизни, ни в стихах Некрасова, как не было гармонии между поэзией его современника Фета и его жизнью, но Фет отгородил для поэзии особый круг чувств и впечатлений, куда прозе жизни доступа не было.
В 1852 году в стихах о Гоголе, только что умершем, Некрасов определил то, что ему казалось необходимым и неизбежным сочетанием противоречивых чувств в душе современного поэта, тот разлад, который он сделал содержанием своего творчества.
Он восхищался в этих стихах не Гоголем – автором «Выбранных мест из переписки с друзьями», а Гоголем-сатириком, беспощадным обличителем мерзости и пошлости русской жизни. У него он нашел то противоречивое сочетание любви и злобы (в данном стихотворении злоба представлена синонимом), какое ощущал в себе:
Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он – ненавидя!
И, может быть, еще более откровенно об этом сказано и потому осталось в черновике в варианте к стихотворению «Праздник жизни – молодые годы»:
Та любовь, что умножает муки,
Над чужим страданьем слезы льет,
Вырывает ненависти звуки
И венцы железные кует.
Такое автообъяснение поможет нам понять столь частое у Некрасова применение понятия злоба. Некрасов не употребляет, подобно Тютчеву, это понятие как всеобщую характеристику мироздания:
Люблю сей божий гнев! Люблю сие, незримо
Во всем разлитое, таинственное зло…371
У Некрасова злоба почти всегда социально объяснима. Так, в стихотворении «Я за то глубоко презираю себя…» очень многозначительна концовка:
И что злоба во мне и сильна и дика,
А хватаюсь за нож – замирает рука!
Оба эти понятия – и злоба, и нож – даны не в своем конкретном, предметном значении. Оба понятия приобретают символическое значение. Злоба ведь заключает в себе любовь, желание любить:
Что любить я хочу… что люблю я весь мир,
А брожу дикарем, бесприютен и сир.
И нож здесь не является орудием предполагаемого убийства, ведь им не убьешь «весь мир», нож здесь предметное выражение крайнего, страстного отчаяния и неуверенности в себе, в своих силах.
Как пример некрасовского понимания любви и злобы К.И. Чуковский приводит стихотворение Михайлова:
Ты умолк, но нам из гроба
Скорбный лик твой говорит:
«Что ж молчит в вас, братья, злоба,
Что ж любовь молчит?
Братья! Пусть любовь вас тесно
Сдвинет в дружный ратный строй,
Пусть ведет вас злоба в честный
И открытый бой!»
Сам же Некрасов позволял себе свободное обращение с понятием злобы, оно у него превращается в демоническую силу, приобретает общее, безмерное значение:
Вихорь злобы и бешенства носится
Над тобою, страна безответная.
(«Смолкли честные, доблестно павшие…»)
Такая символизация понятия злоба сделала возможным истолкование этого стихотворения как отклика на гибель Парижской коммуны, и через несколько лет оно было переадресовано самим поэтом участникам «процесса пятидесяти» (1877).
В литературе, посвященной теме «Некрасов и Блок», есть странное упущение. Так, Скатов372 не обратил внимание на явно «некрасовскую» по происхождению злобу у Блока в «Двенадцати»:
Черное, черное небо.
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди…
Черная злоба, святая злоба.
У Блока, как мы видим, отведено этой теме целое четверостишие, а самому понятию придан эпитет «святая» – эпитет для Блока, при всем его антиклерикализме, первостепенной важности.
Во всяком случае, у Некрасова «злоба» никогда не теряла своего социального смысла, своей роли в жизненной борьбе поэта.
