Фраас далеко не точен в указании дат и маршрутов Ковалевского, однако его воспоминания хорошо передают то своеобразное ощущение, какое возникало у добропорядочных музейных ученых от общения с русским естествоиспытателем, который, как писал Фраас, «всегда бурей проносился передо мной».
Он проносился бурей, но в его лихорадочной торопливости не было дилетантского верхоглядства, поэтому «замечание», сделанное ему Фраасом, вряд ли было уместным. Именно своей торопливости, своему непрестанному «кочеванию», «нервозной страсти изучить все отрасли знания» Ковалевский обязан был тем широчайшим научным кругозором, какой приобрел в считанные годы.
Для его неторопливых коллег небольшая экскурсия из Штутгарта в Ульм была целым событием! Они многие годы сиднем сидели в своих музеях, добросовестно и старательно описывая собрания, но смутно представляя себе то, что хранилось в соседнем городе, не говоря уже о частных коллекциях и собраниях других стран. А Ковалевский знал все музеи Европы как свой, увы, не наполненный звонкой монетой карман. Языкового барьера для него не существовало, а расстояния становились труднопреодолимыми только тогда, когда не удавалось выкроить нужного количества франков или гульденов на железнодорожный билет. Приобретя глубокие и обширные познания, он торопился их реализовать. Словно бегун, у которого после трудного участка дистанции вдруг открылось второе дыхание, он обрел удивительную легкость во всем.
Странный, причудливый мир угасших организмов был возрожден к жизни гением Жоржа Кювье.
Гений Владимира Ковалевского привел этот мир в движение.
Русский ученый, словно по собственной прихоти, мог открутить назад киноленту геологического времени, чтобы заново просмотреть тот или иной ее кусок.
В Мюнхене Ковалевский взялся за обработку антракотерия — самого крупного животного из семейства гиопотамусов (по размерам своим оно превышало современных гиппопотамов).
Первоначально Владимир Онуфриевич хотел только дать подробное остеологическое описание этого ископаемого, определить его место в системе животного царства и как бы «собрать» из имеющихся в музеях фрагментов (главным образом в Лозанне), то есть реконструировать его целый скелет.
Однако Годри и Рютимейер настоятельно советовали ему изложить свои взгляды на эволюцию копытных. «Будучи поощрен дружеским участием столь отличных исследователей», Ковалевский решил написать «Введение» к монографии об антракотерии, и оно разрослось в знаменитый «Опыт естественной классификации копытных».
Как и в прежних случаях, Владимир Онуфриевич очень быстро набросал работу вчерне, с тем чтобы «чинить и отделывать ее в России», пока будет тянуться канитель с магистерскими экзаменами. В процессе писания он опять пришел к выводам, каких не имел вначале.
Однако недалек уже был час свидания с братом, поэтому против обыкновения Владимир Онуфриевич не стал в письме объяснять суть своих новых открытий, а лишь вскользь упомянул о них. «Меня очень интересует твоя работа, — ответил ему заинтригованный Александр, — но ты мне ее уже расскажешь, приехав, и объяснишь, почему рога растут у коров».
Глава одиннадцатая
Магистерский экзамен
1
Бодрый, шумный, радостно-возбужденный, ввалился он в январе 1873 года в киевский дом брата...
Надо ли описывать крепкие объятия, троекратные, по русскому обычаю, поцелуи, победный визг двухгодовалого Володьки, подброшенного к потолку сильными и добрыми дядиными руками, тихое счастье старшей племянницы Веры, обретшей наконец свою вожделенную мечту, то есть говорящую красавицу куклу; молчаливо-сочувственный, почти материнский взгляд больших темных глаз «милой сестры Тани», то есть жены брата Татьяны Кирилловны (давно уже ради признания «законнорожденными» детей по всем правилам обвенчанной).
Владимир приехал в Киев, но держать магистерский экзамен в Киевском университете он не хотел: положение брата как профессора и члена совета физико-математического факультета делало это неудобным.
Можно было держать экзамены в Питере, но Владимир Онуфриевич опасался, что, появись он в столице, Евдокимов рад будет перекинуть на него старые издательские дела, и тогда уж оттуда не выбраться.
Удобнее всего была Одесса, тем более что чуть ли не половина профессоров-естественников Новороссийского университета состояла из близких знакомых и даже друзей, таких, как Сеченов, Мечников, Головкинский, а также ботаник Вальц, недавно перешедший из Киева и единственный, с кем здесь дружил Александр.
Несмотря на суету в доме, вызванную его приездом, Владимир Онуфриевич улучил минутку и в тот же день написал Мечникову короткую просьбу — выяснить и известить, по каким предметам надо держать основной и побочный экзамены на магистра геологии и нельзя ли чуждую ему химию заменить зоологией. А через пару дней, не ожидая ответа, отправился в Одессу следом за своим письмом.
Там он узнал, что ему предстоит сдать минералогию, геогнозию и палеонтологию (основные предметы), а также опытную физику и аналитическую химию, которую заменить зоологией нельзя. Владимиру Онуфриевичу неприятно было экзаменоваться по химии и особенно по физике, которой он совсем не занимался и которую в Одессе вел профессор Шведов, слывший строгим и педантичным формалистом. Но его успокоили, что по побочным предметам всегда экзаменуют снисходительно, а брат в очередном письме посоветовал сначала сдать главные предметы, ибо «не было примера, чтобы когда-нибудь обрезали магистранта на дополнительных».
2
Согласно университетскому уставу магистерский экзамен принимался советом факультета, причем решение выносилось большинством голосов. Но вопросы задавались и ответы оценивались в первую очередь теми профессорами, по чьей специальности экзаменовался испытуемый.
Кафедру геологии в Новороссийском университете возглавлял Н.А.Головкинский, который в скором времени должен был возвратиться из заграничной командировки. Однако Ковалевскому не терпелось поскорее разделаться с докучливыми формальностями. Экзамен только отвлек его от научной работы, и он не видел нужды дожидаться своего давнего знакомца. Ведь вопросы ему мог задать и ученик Головкинского молодой экстраординарный профессор Иван Федорович Синцов.
Правда, когда профессор Вальц представил Ковалевского Синцову, тот принял его более чем сдержанно. Его холодные настороженные глаза выдавали плохо скрываемую неприязнь. Владимир Онуфриевич открыл портфель, чтобы показать профессору свои работы. Еще не опубликованные, они имелись у него «в таблицах, предварительных сообщениях или корректурах». Но Синцов даже не взглянул на эти материалы. Он процедил сквозь зубы, что сам не занимался позвоночными, а потому не намерен на диспуте ему возражать.
