Негодование служивых против Петра Федоровича только усиливалось тем, что материальную помощь они получали не от законного государя, а от его жены. 25 июня, за три дня до переворота, французский поверенный в делах Беранже доносил в Версаль: «Весьма ощущается недостаток в средствах. Никто не получает причитающегося ему жалования, и ропот недовольства возрастает с каждым днем… Уверяют, что мятежный дух распространился уже до Казани. Но это не мешает царю находиться в самой надежной безопасности. Он проводит время в Ораниенбауме, окруженный своими солдатами, дает балы и посещает оперные представления. С ним самые красивые женщины, мужей которых я вижу грустно прогуливающимися в городских садах»[400].
Обратим внимание на последнюю деталь. 28 июня окажется, что многие мужья — офицеры, чиновники и придворные — примкнули к Екатерине, а их жены находятся в свите Петра III. Бедняжкам пришлось пережить и плавание в Кронштадт, и угрозы императора сделать их заложницами, чтобы заставить взбунтовавшихся супругов сложить оружие… И такие причины бывают у переворотов.
Вернемся к презренному металлу. Екатерина ясно сознавала нехватку денег. По старой привычке первым, к кому она обратилась за помощью, был британский посол. Уже после переворота, 6 июля, Гольц узнал об этом и донес в Берлин Фридриху II: «Кейт в начале своего пребывания здесь давал государыне взаймы, в надежде, что это поможет ему быть главным липом при перемене правления; впоследствии он увидел, что это ник чему не привело. Со смерти покойной императрицы к Кейту прибегали еще раз, чтобы получить от него еще некоторое количество денег; но он отказал… так как он уже присмотрелся и видел, как мало влияния государыня имела на своего супруга. Теперь он не может похвалиться, что государыня на него за это не сердится»[401].
Однако британское посольство было не единственным, кто отказал Екатерине в помощи. Несмотря на симпатию, которую наша героиня вызывала у Бретейля, французские дипломаты тоже не верили в ее «кредитоспособность». Это тем более странно, что посланник постоянно фиксировал рост недовольства Петром, популярность его жены и не скрывал перед начальством возможность «крайних мер», на которые готовы друзья императрицы. Тем не менее, когда Екатерина обратилась к нему за субсидией, он уклонился от ответа. Более того — поспешно уехал из Петербурга.
Формально Бретейль испросил отпуск. 3 июня он вручил канцлеру письмо, сообщавшее об отлучке. И тут его посетил Джованни Микеле Одар, управляющий имениями Екатерины и ее доверенное лицо. Одар намекнул Бретейлю на грядущие перемены, которые могут быть очень выгодны Франции ввиду разрыва нынешнего правительства с союзниками. И попросил финансовой помощи. Памятуя о печальной участи маркиза де Ла Шетарди, Бретейль проявил осторожность и отделался туманными обещаниями. Накануне отъезда Одар посетил его вновь.
«Императрица, — заявил посланец, — поручила мне доверить вам, что побуждаемая самыми верными своими подданными и доведенная до отчаяния обращением с ней супруга, она решилась на все, чтобы положить этому конец. Не зная, когда ей удастся исполнить свое мужественное решение и какие затруднения представятся ей на пути, она спрашивает вас, может ли король помочь ей шестьюдесятью тысячами рублей, если у вас есть кредит в Петербурге и вы можете вручить эту сумму лицу, которое передаст ее императрице в обмен на расписку»[402].
Бретейль заколебался. Он не хотел, чтобы его впутывали в заговор, и заявил, что Людовик XV не вмешивается во внутренние дела чужих государств. Это было ложью, опровергаемой хотя бы примером Шетарди. Бретейль сказал, что ему необходимо получить разрешение короля на выдачу такой крупной суммы, но для этого потребуется документ с просьбой о предоставлении денег. Пусть он будет ни к чему не обязывающим, но написанным рукой императрицы. Например: «Я поручила подателю этой записки пожелать вам счастливого пути и попросить вас сделать несколько небольших закупок, которые прошу вас доставить мне как можно скорее»[403].
Если приведенный рассказ и не может быть проверен в деталях, то сам факт просьбы о помощи и отказ в ней подтверждаются упреками, которые герцог Шуазель позднее сделал Бретейлю за отъезд из Петербурга и неучастие в тамошних делах. Поведи себя посланник иначе, и влияние Парижа на русский кабинет было бы возвращено.
Но молодой дипломат испугался. Он не верил в успех переворота и боялся оставаться в России. Его близкие контакты с императрицей после раскрытия заговора показались бы подозрительными. 15 июня Бретейль покинул Петербург, а накануне нанес официальный визит Екатерине, чтобы засвидетельствовать свое почтение. На глазах у приближенных императрица не могла говорить о волновавшем ее предмете, тем не менее она передала Бретейлю письмо для Станислава Понятовского, так как посланник ехал через Варшаву. После возвращения из дворца Бретейль записал: «Она мужественна душой и разумом, она любима и уважаема всеми в такой же степени, как царь ненавидим и презираем»[404].
Бретейль оставил дела на Беранже, не пояснив тому суть контактов с Одаром. Когда доверенное лицо императрицы явилось, секретарь посольства был удивлен визитом. Но еще больше он поразился, прочитав собственноручную записку Екатерины: «Покупка, которую мы хотели сделать, будет, несомненно, сделана, но гораздо дешевле; нет более надобности в других деньгах»[405]. Это был отказ от сотрудничества. В отличие от посланника, императрица не допускала сомнения в успехе.
«Хитрый человек»
Остановимся на личности Одара. Уроженец Пьемонта, он родился около 1719 года и приехал в Россию в конце царствования Елизаветы Петровны. По протекции канцлера Воронцова был определен в чине надворного советника в Коммерц-коллегию и в 1761 году подал на рассмотрение два мемуара: один с обзором российской коммерции в целом, другой — о правилах конфискации товаров в случае банкротства. Эти сочинения Одар представил племяннице канцлера Дашковой, о чем свидетельствует сопроводительное письмо, полное самых лестных выражений[406].
Рюльер осмелился называть Одара наперсником Екатерины Романовны, склонившим молодую женщину отдаться Панину, чтобы вовлечь того в заговор. «Тщетно княгиня, в которую он (Панин. — О. Е.) был страстно влюблен, расставляла ему свои сети. Она подогревала его страсть, но была непоколебима, полагая среди прочих причин тесную связь, которую имела с ним мать ее, что она была дочь этого любовника. Пьемонтец по имени Одар, хранитель их тайны, убедил сию женщину отложить всякое сомнение и даже пожертвовать [будущим] ребенком»[407].
