— Как?
— В первой картинке на плацу маршируют солдаты… Во второй — крупный план орущего командира… В третьей солдаты втыкают в чучело штыки… В четвертой в мишенях возникают пробоины от пулеметной стрельбы… И таких картинок-подробностей можно дать очень много. И вся эта мешанина сопровождается звуковым напором: грохотом сапог по плацу, немецкой речью, взрывами гранат… вот именно так поданная информация может зрителя ошеломить…
Вадим, не сказав ни слова, закурил, вышел на балкон. Потом вернулся.
— Знаешь, старик, это действительно бред! Однако что-то во всем этом есть привлекательное… Есть! Но если в фильме будет только одна такая сцена — это бельмо на глазу…
— Зачем же одна? Несколько! Полиэкран должен стать своего рода приемом.
Я уже начинал раздражаться. Но увидел, что Вадим потихонечку «врубается» в проблему, хотя какой-то червячок его все еще точит. Надо дожимать, решил я.
— Вот, к примеру, такой сюжет. В Хельсинки в семьдесят пятом году на совещание прибывают тридцать пять глав государств Европы, США и Канады. Для исторического фильма пропустить событие такого масштаба непростительно. Надо представить всех деятелей — они же личности. Опять прибегаем к полиэкрану: президент Форд спускается по трапу; Чаушеску садится в машину; Брежнев идет по перрону с Урхо Кекконеном; архиепископ Макариос дает интервью… И так за пятнадцать — двадцать секунд мы всех особо важных персон подаем зрителю на «блюдечке с каемочкой»…
Вдруг Трунин стал захлебываться гомерическим хохотом. Я ждал, чем кончится эта смеховая истерика.
— Можно предложение в порядке бреда? — спросил Вадим, вытирая слезы. — Давай покажем, как всех глав государств Леонид Ильич по очереди целует взасос!..
Какое-то время мы резвились оба. В ход пошли байки, анекдоты. Успокоились…
— Не кажется ли тебе, Женя, — размышляя вслух, серьезно спросил Вадим, — что от твоего бреда сильно попахивает плакатом?
— Кажется. Очень даже кажется. Но давай рассуждать так: фильм по жанру должен быть политическим, публицистическим. Верно?
— Верно.
— Фильм-призыв. Призыв к миру. Так?
— Так.
— И, как мне думается, плакат сродни этому жанру. В конце концов, кому какое дело, каким стилем мы доплывем до берега, к которому стремимся? Почему мы, находясь только в начале пути, уже должны пугливо оглядываться по сторонам: «А что скажет княгиня Марья Алексевна?!» Давай хоть сейчас не подавлять нашу фантазию. Отбиваться нам еще предстоит.
В дверь постучали. В комнату вошел мой шестилетний внук Алеша. Он многозначительно положил передо мной конфету и стал в позу выжидающего, ну, дескать, спросите, откуда сладость?
Мы в один голос выразили одобрение и удивление:
— Откуда??
Гордо подбоченясь, внук ответил:
— Между прочим, я и бабушке попал.
— Чего, чего? — умиляясь, спросил Вадим.
— Они с бабушкой в тир похаживают, — пояснил я. — За попадание в цель — конфета.
— Завтра я и вам попаду! — Он ткнул пальчиком в сторону Вадима, засмущался и убежал.
В Москву мы привезли каркас первого варианта «Победы». Сами понимали, что предстоит еще не раз переделывать, а уж после редколлегий и худсоветов — тем более. Потом надо будет перевести сценарий на немецкий язык и отправить в ГДР — картина, как было решено, создается совместно с киностудией «Дефа».
Мы понимали, что наши немецкие коллеги, поскольку они частично финансировали проект, тоже не поскупятся на советы, пожелания, замечания.
Александр Борисович Чаковский (характер ого-го!) пожелал читать сценарий только в завершенном виде. Это вызывало у нас нешуточное беспокойство: ведь мы вносили в киновариант романа кое-что и свое, а амбиции писателей хорошо известны: «только так, как у меня». Как часто режиссерам приходилось доказывать авторам, что роман и сценарий, книга и фильм — не одно и то же: законы разные, природа иная.
Надо было показать кому-то первому наш с Труниным «бред». Кому? Конечно же, моему постоянному, верному другу и редактору Нонне Быстровой. Зная ее по предыдущим работам, я уже представлял, как Нонна Леонидовна, красивая и умная женщина, сядет перед нами и, очаровательно грассируя, раздраконит нас. Но знал я и то, что на худсовете самым лучшим адвокатом будет она. А защита для нас — кислород.
Атмосфера вокруг только начатой работы накалялась. На мой взгляд, это было естественным: госзаказ, съемки в Германии и Финляндии, относительно нормальное финансирование, больше внимания организации производства — все это не могло не вызывать зависти коллег. А поскольку к тому же Чаковского уважали, а больше — нет, Матвеева любили, а больше — наоборот, то поползли ядовитые слушки: «Очередная конъюнктура», «Суперагитка», «Готовится пародия на западный образ жизни»…
Ладно, будем жить так, как сказал кто-то из мудрых:
«Терпение — это искусство надеяться».
В романе, а следовательно, и в фильме, кроме исторических персонажей действовали и герои вымышленные, придуманные Чаковским. Они не только свидетели описываемых событий и в какой-то степени их участники, но и комментаторы, трактовщики. Это журналисты Воронов (СССР) и Брайт (США). В период Потсдама — они друзья, спустя 30 лет, уже в Хельсинки, пройдя через душ «холодной войны», — противники.
Смысловая нагрузка на эти два персонажа огромная. Они как бы держат скелет произведения, а выписаны были в романе газетно, очерково. Герои не действующие, а функционирующие. Ладно Брайт, этот хоть наделен некоторой эксцентричностью, с еле заметными намеками на юмор, а уж Воронов…
Прямой и крепкий, как телеграфный столб. Я не сомневался, что Трунин в сценарии вдохнет в эти роли какую-то жизнь, но только какую-то. На большее мы не могли надеяться — были ограничены предупреждением романиста: «Фильм не по мотивам, а экранизация».
Значит, вся тяжесть сваливается на исполнителей, на господ артистов. Кто они? Я долго прокручивал в голове множество актерских портретов и все чаще высвечивались: Саша Михайлов — Воронов, Андрюша Миронов — Брайт.
Михайлов — статен, по-мужски неотразимо красив, обаятелен, и, что самое главное, меня привлекал его темперамент… Не обжигающий, а обволакивающий теплом, как бы располагающий к доверию.
Миронов — это фонтан, из него бьют все краски характера: горячность, юмор, сарказм, ирония… И при этом пластичен дьявольски.
Оставалась, ерунда — их согласие.
С Сашей, думалось мне, будет проще: мы с ним недавно закончили работу в «Бешеных деньгах» по Островскому. Он был великолепен в острохарактерной роли Василькова. А сейчас я предложу ему чистой воды положительного героя — это же прелесть какая иметь возможность создавать резко контрастный образ. Этот, думал я, согласится.
