– Вся писательская работа – общественная деятельность. Чтобы не писал: романы, стихи, все это его общественная деятельность в чистом виде. Вот он депутат Верховного или местного совета – это его общественная деятельность. То есть это работа, не связанная со страницей писательской, которая лежит на столе. Должность какая-то, собрание, конференция, симпозиум. Вот сейчас в Софии в конце октября будет Международная ассамблея писателей, я участвовал уже в двух таких софийских ассамблеях. Это – тоже все общественная деятельность.
– Кроме того, прошедшим летом вы председательствовали на II Всесоюзном Лермонтовском празднике в Тарханах, участвовали в Блоковских днях в Шахматове…
– Ну, это просто проходят вечера литературные, выступить на юбилее у товарища, председательствовать… Мало ли на каких вечерах приходилось председательствовать… Юбилей у кого-нибудь. Попросят. Соглашаюсь. Как и каждый из нас. Это жизнь просто.
– Ну, то юбилей какого-нибудь коллеги. А тут – великие имена.
– Блок – тоже коллега. В Тарханы ездил на Лермонтовские дни, я не чураюсь такой деятельности. И в Михайловское ездил на Пушкинский праздник. В прошлом году статью мне «Литературная газета» заказала к столетию смерти Тургенева – я написал. Общественная это работа или не общественная? Общественная, но и литературная тоже.
– То есть вы не мыслите художественного творчества без общественной деятельности: все это неделимо для вас…
– Есть люди среди писателей, которые считают: вот я сижу, пишу, никаких звонков, собраний – от всего отбрыкиваются. Никаких вечеров, никаких статей – ничего. Есть такая линия поведения. Вот Тендряков, недавно скончавшийся, таким был. А у меня немножко другой темперамент гражданский – я охотно принимаю участие во всех мероприятиях.
– Владимир Алексеевич, что повлияло (или кто повлиял) решающим образом на ваше стремление писать?
– Это, так сказать, тайна тайн, и никто этого не знает. Вот я люблю пример приводить с Нестеровым, – будущего известного художника мальчиком отдали в реальное училище в Москве (он из уфимской купеческой семьи). Проучившись год или два, он пишет, не помню где: не то в дневнике, не то в письме своем: «Я начинаю выделяться по рисованию». Почему сто человек учатся, а один начинает выделяться по рисованию, а другой, может, по пению, а третий – по шахматам, а четвертый – по математике? Вот какие-то способности, те или иные, или другие: математические, может, актерские или певческие, как у Шаляпина, проявились, или художнические, как у Нестерова. Или, скажем, в Рязани бегают сотни мальчишек белоголовых, а один Сережа Есенин начинает писать стихи… Почему вдруг в четырех классах начальной школы, где я учился, одного вот обуяла, так сказать, страсть писать стихи – трудно сказать… Конечно, я могу назвать поэтов, кто был первыми, чьи стихи я слушал, заучивал наизусть, еще не умея читать даже. У меня сестра была, Екатерина Алексеевна, она очень любила читать вслух Пушкина, Лермонтова, у нее были прекрасные однотомники и того, и другого. Моя мать знала наизусть много стихов Некрасова, Никитина, Сурикова, Кольцова. И вот стихи Лермонтова, Пушкина, Некрасова я заучивал, запоминал с голоса. Но не думаю, чтобы это одно могло повлиять: если начать с детства, заставить мальчика четырех лет заучивать наизусть стихи, то это еще не значит, что он потом сам начнет тоже стихи писать.
– К какому времени относится первоначальное желание что-то запечатлеть, к какому возрасту?
– К очень раннему, не знаю, сколько лет, но была попытка зафиксировать какой-то момент… Но более или менее уже основательно бумагу марать я начал, наверное, так, с пятого класса.
– Владимир Алексеевич, я знаю, что прошедшим летом вы жили – уезжали и снова возвращались – в Алепине. Что вы могли бы сказать о сегодняшней своей «малой родине»?
– К сожалению, ничего хорошего сказать не могу. Вот, школу у нас лет десять назад закрыли в селе: некого учить стало. Окрестные деревеньки, которые кипели и кишели жизнью вокруг нашего села, – они все распались, их фактически уже нету, осталось по два-три дома. Насколько я могу понять, дела в колхозе у нас не ахти как идут, полное равнодушие колхозников, то есть как колхозников? Колхозников сейчас нет – это сельскохозяйственные рабочие, потому что трудодни давно ликвидировали. Молодежь не задерживается в деревнях, она вся уходит в города, народу мало. Что касается нашего села, то вид его обезобразился: ограда была у церкви сломана, сама церквушка приходит в запустение.
– Вы в этом году в Алепине чем-нибудь занимались в творческом плане?
– Этим летом я решил систематизировать огромное количество читательских писем, которые получил на протяжении последних десятилетий. Пока я предварительную только работу провел, те отложил письма, где какие-то проблемы ставятся. Я надеюсь потом эти письма привести в порядок и какие-то перепечатать так, чтобы создалась какая-то цельная картина. Ну книга не книга, вообще такого прецедента не было, чтобы публиковать книгу из читательских писем, но мне хочется пока хоть для себя собрать, а потом – неизвестно, может, и прецедент создадим, может быть, можно будет и опубликовать такую книгу. Дело в том, что сразу будет разрез общества: чем интересуется читатель, что он думает по тому или другому поводу.
– Таким образом, вы продолжите традицию новаторских и по форме, и по содержанию ваших публикаций…
– Мне просто хочется, чтобы эти читательские письма не пропадали, так сказать, втуне. Мне хочется показать: о чем думали читатели, что они советовали, что они предлагали, за что они сами болели, что переживали, когда читали мои книжки.
– Владимир Алексеевич, а как продвигается работа над давно вами обещанным романом «Смех за левым плечом»?
– Я с ним не тороплюсь, успею – не успею, потому что стимула особенного нет… Я чувствую, как все последнее, что я написал, опубликовать не так просто будет. Я пишу его, потихонечку он подвигается, но ведь приходится отвлекаться: вот, я перевел эпос бурятский. Это большая работа была, огромная работа: 24 тысячи строк. Потом я писал рассказы, постепенно у меня складывается книга рассказов: «Ненаписанные рассказы». Ну и так далее: там статья о Лермонтове, о Тургеневе, другие статьи.
– Владимир Алексеевич, тип рассказа, означенный такими вашими миниатюрами, как «Тары-бары (маленькие неумышленные мистификации)», «Обед за границей», «Бутылка старого вина», «Трость», и некоторыми другими, относят к традиции устных бытовых (застольных) рассказов, стоящих у истока жанра (анекдот, фабльо, шванк). Есть у вас и рассказы лирико-философские: «Зимний день», «Девочки на урезе моря», «Под одной крышей», «Ледяные вершины человечества» и другие. На какой тип рассказа вы более ориентированы сегодня?
