– Владимир Алексеевич, тип рассказа, означенный такими вашими миниатюрами, как «Тары-бары (маленькие неумышленные мистификации)», «Обед за границей», «Бутылка старого вина», «Трость», и некоторыми другими, относят к традиции устных бытовых (застольных) рассказов, стоящих у истока жанра (анекдот, фабльо, шванк). Есть у вас и рассказы лирико-философские: «Зимний день», «Девочки на урезе моря», «Под одной крышей», «Ледяные вершины человечества» и другие. На какой тип рассказа вы более ориентированы сегодня?
– Да ни на какой! По настроению: сейчас я смеюсь, через час загрустил. Это все мое, важно только, чтобы потом они выстроились в какую-то мозаику и выразили то, о чем я думал на протяжении этих лет, то есть меня самого, чтобы они как-то выразили.
– Массовый читатель часто принимает лирическое «я» писателя в художественных произведениях за него самого «впрямую», тогда как известно, что авторское «я» представляет в лирической прозе еще и общественный образ современника. Чем вас привлекает такая форма повествования и бывают ли здесь трудности, издержки?
– Так сложилось, что наиболее доступным для меня этот жанр оказался… Происходит процесс, как я называю, самотипизации. У Пришвина, например, нет таких героев, как Наташа Ростова, Григорий Мелехов, Евгений Онегин. Там, в его книгах, только один Пришвин, сам. Да даже у Бунина мы не найдем таких героев, как Онегин, Обломов. Или как герои Гоголя: Чичиков, Собакевич, Хлестаков… Нету. Встает личность Бунина самого. Как из лермонтовских книг – и стихов, и прозы – тоже, личность, в общем, самого Лермонтова встает. Даже у Куприна, во многом. И по-другому пишущий таким образом писать не умеет. И в голову ему даже не приходит, что можно писать по-другому.
– Каково, на ваш взгляд, нынче положение с охраной, реставрацией, использованием памятников истории, архитектуры и культуры?
– Да неважное положение. Казалось бы, много сделано: вот, Суздаль отреставрирован, Золотое кольцо… В Москве многие памятники реставрируются, приводятся в порядок. И пока один реставрируется, пять памятников остаются в прежнем положении и приходят в негодность. Недавно, вот, взорвали собор на главной площади Брянска. Вот сейчас из Минска мне пишут: у них там какой-то ценнейший памятник сносить собираются, который даже в войну уцелел… Понимаете, надо, чтобы изменился климат сам, отношение ко всем памятникам старины в принципе. Надо какое-то широкое, правительственное, государственное решение, чтобы, знаете, вот, как целину поднимали, БАМ строят, – чтобы все приняли участие.
– Как вы понимаете прогресс, и, в частности, как вы оцениваете современный технический прогресс?
– Производственную деятельность человечество остановить не может. Еще десять лет назад я прочитал у какого-то американского ученого о том, что, для того чтобы спасти природу, уже завтра надо сокращать на 40 процентов производственную деятельность. Никто не сократит: заводы нельзя остановить, все уже раскрутилось… Одежды меньше нельзя производить. Уже идет процесс, куда же от этого денешься. Конечно, есть всегда возможности, когда явно неразумно, а все-таки люди делают. Вот это другой разговор. Вот я считаю, что явно было неразумно Байкал портить: на Байкале открывать два целлюлозных комбината. Уникальное озеро на всем земном шаре, пятая часть всей пресной воды всего земного шара, уникальной воды, дистиллированной почти, ее в аккумуляторы можно заливать, понимаете, как… Как защищали? Леонов защищал, Олег Васильевич Волков, Чивилихин покойный. Вот сейчас поворот северных рек на юг, в Каспийское море – чудовищная затея. Испорчена будет вся Вологодчина, вся Архангельская область, залиты водой будут огромнейшие пространства, причем водой мелкой. Это в болото все превратится, обезлюдеет окончательно наш Русский Север.
– А как вы понимаете прогресс в нравственно-философском плане? Аристотель говорил: «Если мы идем вперед в знании, а уступаем в нравственности, значит, мы идем назад». Или наш современник Андрей Вознесенский пишет, что «все прогрессы реакционны, если рушится человек»…
– Я давно об этом писал уже двадцать, тридцать лет назад. О прогрессе истинном и прогрессе мнимом. Что наука может разрушить гору Эверест, она Луну взорвать даже может, но наука не может сделать хоть чуточку добрее и лучше человеческое сердце и человека как такового. Человечество в целом становится сильнее благодаря техническому прогрессу.
Но стал ли сильнее один человек как таковой, вот вы, я вот? Стали ли мы сильнее, лучше, чем были Ньютоны, Пушкины, Сократы, Аристотели, Бальзаки? Чем мы сильнее, чем мы лучше? Отдельно взятый человек? Вот выйдешь в поле, чем ты лучше человека такого же, но который в прошлом веке жил, скажем? Прогресс технический все человечество куда-то ведет. Но человек отдельный лучше не становится, даже напротив.
– Эти вопросы тем более важно пояснить и разъяснить лишний раз, что находятся поверхностные люди в критике, не понимающие неоднозначности этих вещей. Иногда вырывая какие-то отдельные фразы, они делают далеко идущие выводы о том, что вы выступаете против прогресса.
– Под прогрессом чаще всего понимается тех. сторона, достижения всего человечества в целом на космонавтике. Все это замечательно. А отдельный человек? Для кого все делается? Только тот прогресс истинный, что лежит в сфере духовности человека.
– Как вы расцениваете природоохранительные процессы у нас в стране и во всем мире?
– Это надо быть специалистом, чтобы с цифрами говорить об этих проблемах.
– Но в набат-то бьете…
– А в набат мы все бьем, но бьем, так сказать, без цифр в руках, без каких-либо исчерпывающих: сколько леса, сколько воды, сколько воздуха и какая загрязненность.
– Владимир Алексеевич, кто и что привлекает вас в современном искусстве, литературе?
– Все привыкли думать, что я консерватор, ретроград, а я с большим интересом иногда воспринимаю современное искусство тоже. Я эстраду люблю, Вертинского люблю и Окуджаву люблю. Конечно, в определенной ситуации, – собрались, вот мы, сидим, – необязательно всегда надо Баха, Вагнера, Бетховена слушать. Современная эстрада иногда, может, даже более необходима бывает. А так, в пределах разумного, прогресс должен быть, конечно.
– Это, в общем, ваше отношение, а если поконкретнее, кто привлекает, может быть, какие-то явления наиболее яркие…
– Ну, круг моих симпатий в литературе более или менее ясен: я уже не раз эти обоймы все перечислял как-то. Это наша «деревенская проза». Белов, Распутин… Удивительный роман Булгакова, которым невозможно начитаться: читаешь и перечитываешь…
