Я совершенно не умею писать писем. Писать искренне, конечно, не трудно, просто мне еще не приходилось. Мне все кажется, что выходит фальшиво. Говорить гораздо удобнее. Ты, конечно, помнишь, что я тебе сказал насчет того пророческого сна? Перечитывая твое письмо, я окончательно убеждаюсь в том, что ты — как раз то, что я тогда видел, некий якорь. У тебя была трудная жизнь, у меня до безобразия легкая — вот существенная разница. Ты настоящий человек, а я еще не совсем…
Кончаю сейчас, так как пьяный почерк, и завтра припишу еще что-нибудь. (Если хочешь, можешь показать Бобику письмо, до этого места, чтобы он не боялся обид с моей стороны — видишь, какой я не гордый? И как мало боюсь le ridicule[104]).
* * *
Утром в Биотерапии [Продолжение].
Сегодня я думаю о тебе все время. Все время, и ночью, и здесь, я окружен тобой. Какая бездна нежности в тебе, моя родная. Встреча с тобой — посвящение в тридцать четвертый градус. Кажется, наши идиоты заметили во мне какую-то перемену к лучшему. Вероятно, я, впрочем, не так уж плох, как кажусь себе, — хотя (риторический вопрос), может быть есть такой закон, что самое лучшее (ты) должно любить самое худшее (меня)? Во всяком случае, знай, что мне тебя эти дни ужасно не хватает, как воздуха. И притом я совершенно обалдеваю от счастья, моя радость.
Завтра, начиная с 7 вечера, жду тебя. Хочу прочесть тебе тот сон, где ты играешь главную роль. До свидания, Дина дорогая.
Если ты опустишь ответ до двух, я получу еще сегодня.
Дина Шрайбман — Николаю Татищеву
Из писем марта 1932
Котеночек, дорогой, тороплюсь тебе написать (сейчас проснутся наши и сойдут вниз). Вчера не могла тебе написать, не была и на почте. А как хочется письма, письма. Не знаю, удастся ли сегодня пойти. Кот, как все это глупо. В воскресенье так была изумлена твоим появлением, что ничего тебе не сказала, ни о чем не спросила. Милый мой, дорогой Кот.
Тут один час на другой непохож. Боб то успокаивается, то новые муки. Сестра моя вчера приехала, очень недовольна моим внешним видом и требует, чтобы я уехала отдохнуть на несколько дней. Мне самой это улыбается. (Если бы ты знал, как меня все это изводит, а потом там можно будет спокойно тебе писать и от тебя получать письма). Но как оставить этого ребенка? Иногда кажется, что, может, так будет лучше, он скорее успокоится.
Не знаю, не знаю.
Милый, что ты об этом думаешь. Котеночек, пишешь ли ты свой роман или же ты все занят?
Ты мне не ответил, написал ли ты письмо жене, пожалуйста, напиши ласковое, человеческое. Милый, дорогой Кот, так я тебя, может, увижу завтра у Булатовича? Мише скажи, что он душенька, я не догадалась его поблагодарить за то, что он зашел.
Кот, уже сходят. Целую, милый, милый.
Николай Татищев — Дине Шрайбман
Из писем марта 1932
Р…! Не получая второй день известий, очень, очень тревожусь. Какую еще новую печаль придумал для нас Борис? Прочел ли он одно из моих писем? Но если он задался целью вводить в мир новые печали (мало прежних!), то моя цель как раз противоположная, и потому я все больше убеждаюсь, что мне следует его навестить.
Седые волосы, Л… моя, (это комбинация наших инициалов).
Дина Шрайбман — Николаю Татищеву
Из писем марта 1932
Котенок, родной! Так и случилось, целый ряд твоих писем был прочитан. Боже мой, что это было! Я не могла ни писать, ни звонить. Я не смогу с тобой встречаться (как долго это продлится, не знаю, не знаю).
Ты пишешь, тебе следует навестить Боба. Но что ты ему скажешь? Будь кроток, мой Котенок, будь кроток. Что еще мне остается, как не держать его все время за руку? Ведь если нельзя уничтожить страдания, то надо их облегчать. А он меня Бог знает как полюбил, несчастный, слабый, как можно его обижать. Котеночек мой дорогой, утешение мое, как это тяжело (особенно тебя не видеть). Но разве можно иначе поступить, ведь это ужасные страдания, на которые мы с тобой, может, и вообще не способны, милый мой, радостный.
Ты можешь сказать, что ведь и тебе тяжело, но я не прихожу тебя подержать за руку. Ну обдумай по честности все это и скажи, как мне следует поступить. Писем ко мне писать нельзя или же надо найти какой-нибудь иной способ передавать. Я буду стараться иногда тебе звонить. Я хочу тебя видеть иногда на собраниях. Позвони мне сегодня в 6.30. Я должна слышать твой голос. Кот, Котенок, как тяжела жизнь человеческая. Веришь ли ты, знаешь ли ты, помнишь ли ты? Будь радостен, будь кроток, будь здоров, Котенок, ясный, хороший.
Николай Татищев — Дине Шрайбман
Из писем марта 1932
9 ч. вечера, сразу после телефона.
Моя д… и р… Д…! Пишу тебе сразу, чтобы еще раз подтвердить, что я нисколько не сержусь (да и за что я мог бы сердиться? Ты-то уж во всяком случае ни в чем не виновата!)
Какой неприятный случай! К тому же этот Боб такой нервный; впрочем, он производил впечатление достаточно gentlemanly[105]. Тут, по-видимому, не «боязнь потерять», а ревность и т.д.
Д… моя, как тебе должно быть это тяжело! Как ты действуешь в этом трудном случае? Добротой, лаской, «взыванием к selfcontrol[106] и мужскому достоинству»? Я бы хотел, чтобы ты Бобу что-нибудь хорошее от меня передала, но что его не обидит? Что я его очень люблю? Жалею, сочувствую? Нет, все это, вероятно, не подойдет: тут ведь выступила из глубины вековая первоначальная и стихийная ревность, зависть к сопернику и, следовательно, ненависть к нему. Как я желал бы ошибиться, как хотел бы, чтобы это была просто бесполая «боязнь потерять». Тогда через неделю все бы урегулировалось. Тогда не было бы желания во что бы то ни стало быть «единым властелином», духовным, разумеется («Ищет побед над душой, не насыщенья любовь» — М. Павский, III в. по P. X.).
Р… моя, целую и обнимаю тебя и жду, моя радость. Всякое насилие над любовью — грех, вроде хулы на Св. Духа, хотя, конечно, бывают смягчающие обстоятельства. В ожидании тебя я читал «L'amant de lady Chatterley» Lawrence[107] и сейчас буду продолжать (с грустью!). Начало очень хорошо.
Теперь я говорю — не по поводу Lawrence: «Препятствия? Тем лучше. Нет непреодолимых препятствий для меня».
Не рискуют ли мои письма не доходить до тебя? Вообще мне нужно, по возможности, знать всю обстановку. Звони мне, и в любой час я свободен. До свидания, моя бедная, милая, ласковая. С каждым днем я люблю тебя больше. Это как мое счастье, которое в каждый данный день больше предыдущего.
* * *
Д… и м…, р…, Д. Сейчас получил твой pneu в Биотерапии и, прочтя его несколько раз, пришел к следующему заключению: весь конфликт не столь сложен и трагичен, каким он казался вчера. Во всяком случае, во всей этой странной истории ясно одно: ты меня любишь. Остальное не важно. И я не позволю, чтобы тебя обижали. О моих интересах я не думаю, я хочу, чтобы ты была довольна и спокойна, и добьюсь этого. Нельзя, чтобы ты мутилась из-за чьих бы то ни было неврастений. Что значит, что Борис обещал тебя отпустить ко мне в пятницу? Ей-Богу, Дина, это мне совершенно непонятно. Так не поступают мужчины в серьезных конфликтах. Человек должен иметь жизненный закал. Но довольно об этом, это область специалиста по нервным болезням.
