Я беру свои пистолеты и приготавливаю их на столе, освежив затравку; затем я одеваюсь и, заперев все в чемодане, кладу пистолеты в карман и выхожу с намерением найти коляску у какого-нибудь крестьянина, чтобы вернуться сразу в Гориче. Я иду, не зная этого, по дороге, которая проходит позади дома бедной Сгальды; я вхожу туда и вижу ее опечаленной, но спокойной; она меня утешает, говоря, что почувствовала удары только по плечам, что было не больно; но она сказала, что дело станет общеизвестным, так как двое крестьян видели, как граф ее бил, и видели, как и она сама, издали, как я с ним дрался. Я подарил ей два цехина, просил ее прийти повидаться со мной в Гориче, где собрался остановиться на две-три недели, и подсказать, где я могу найти крестьянина, у которого есть тележка, так как я хочу сразу уехать. Ее сестра предлагает провести меня на ферму, где я найду тележку и лошадей, и рассказывает мне дорогой, что граф Торриано — враг Сгальды еще с тех еще пор, как был жив ее муж, потому что она никак не хотела быть с ним.
На ферме я нашел, что искал. Тележка была добрая двухколесная коляска, и крестьянин предложил мне отвезти меня в Гориче в обед. Я дал ему пол экю задатка и ушел, сказав, что буду его ждать. Я иду в дом графа, захожу в свою комнату и кладу все, что лежит снаружи, в дорожную сумку. Прибывает коляска.
Приходит слуга графа сказать, что тот просит меня подняться в его комнату, где он хочет со мной говорить. Я наскоро пишу ему, ясным французским языком, что после того, что произошло между нами, мне нельзя с ним больше говорить иначе, чем вне его дома. Минуту спустя он входит, говоря, что если я не хочу говорить с ним у него, он пришел говорить со мной у меня, и закрывает дверь.
Он начинает с того, что говорит, что, уехав таким образом от него, я его опозорю, и что он не позволит мне уехать.
— Мне любопытно узнать, как вы собираетесь мне помешать, потому что вы никоим образом не убедите меня остаться здесь по доброй воле.
— Я не позволю вам уехать в одиночку, потому что честь требует, чтобы мы уехали вместе.
— Я вас жду. Идите за своей шпагой или пистолетами, и мы уедем, оба вооруженные. В моей коляске есть место для двоих.
— Вы должны уезжать со мной в моей коляске, после того, как мы вместе пообедаем.
— Вы очень ошибаетесь. Я буду сумасшедшим, если буду обедать с вами после того, что наша грубая авантюра стала известна всей деревне и станет завтра притчей на устах у всего города Гориче.
— Я буду обедать здесь вместе с вами тет-а-тет, и пусть говорят, что хотят. Мы выедем после обеда. Отправьте вашу коляску и не устраивайте скандала, потому что, повторяю, вы не уедете.
Я должен был уступить. Я отослал коляску, и несчастный граф остался со мной до полудня, пускаясь в различные хитрости, пытаясь меня убедить, что вся вина — на моей стороне, потому что я не имел права мешать ему бить крестьянку на улице, которая, в конце концов, не принадлежит мне никоим боком. Я спросил у него, смеясь над грубостью его рассуждения, какое право он полагает, что имеет, бить на улице свободную персону, и каким образом он может претендовать на то, чтобы эта свободная персона не нашла защитника в лице кого-то, кто в ней сердечно заинтересован, как и случилось, и каким образом он мог себе вообразить, что я буду спокойно терпеть, что он убивает девушку в момент, когда она только что вышла из моих объятий. Я спросил у него, не был ли бы я подлец, или монстр, как он, если бы остался индифферентен при этой сцене. Я кончил тем, что спросил у него, разве на моем месте он не поступил бы, как я, даже не посоветовавшись с рассудком, пусть даже он оказался бы перед большим принцем.
Незадолго перед тем, как нам садиться за стол, он сказал, что эта авантюра не добавит чести тому из нас, кто убьет другого, потому что он желает биться только насмерть. Я ответил ему, смеясь, что в том, что касается меня, я так не считаю, но если он считает, что дело для него обстоит именно так, он вполне может не устраивать эту дуэль, потому что я считаю себя уже удовлетворенным. Что же касается предложения биться насмерть, я сказал, что надеюсь оставить его в числе живых, несмотря на его ярость, нанеся лишь ранение, и что с его стороны он может действовать, как ему заблагорассудится. Он сказал, что мы пойдем в лес, и что он отдаст приказ кучеру отвезти меня, куда я укажу, если я вернусь один, и что он не возьмет с собой никого из слуг. Отдав должное его благородному образу мыслей, я спросил, желает ли он драться на шпагах или на пистолетах, и он ответил, что шпаги достаточно. Тогда я предложил ему отложить в сторону пистолеты, что были у меня в кармане, когда мы готовы будем выехать.
Мне показалось немыслимым увидеть этого грубияна вежливым и рассудительным, когда мысль об неминуемой дуэли должна была произвести встряску в его душе, потому что я был уверен, что человек его склада не может быть храбрым. Держась вполне хладнокровно, я был уверен, что смогу мгновенно повалить его на землю моим верным правым сапогом и остановить его, ранив в колено, если он захочет продолжать. Я думал затем спастись в Венецианском государстве, откуда, не узнанный никем, я легко мог убежать; но мне казалось, что ничего на самом деле не будет, и что эта дуэль уйдет в дым, как столько других, когда один из двух героев трус. Я считал графа именно таким.
Хорошо пообедав, мы выехали, он — без ничего, я — со своим небольшим багажом, увязанным сзади коляски. Я в его присутствии разрядил пистолеты, и он показал мне, что у него их нет. Я услышал, как он приказал своему кучеру ехать дорогой на Гориче, но ожидал все время приказа повернуть направо или налево, потому что драться мы должны были в лесу. Дорогой я воздерживался от любых расспросов. Я все понял, когда увидел Гориче, и рассмеялся, когда мы туда приехали. Граф сказал кучеру ехать к почтовой гостинице, и когда мы туда прибыли, он сказал мне, что я был прав, что мы должны оставаться добрыми друзьями и что мы должны дать друг другу слово не говорить об этом деле никому и только смеяться, когда кто-то будет о нем говорить, не пытаясь рассказать правду тем, кто, слышав о нем, пытается выяснить обстоятельства. Я обещал ему это, мы обнялись, и его коляска направилась обратно, в то время как хозяин Баллон разгружал мой багаж.
На следующий день я направился поселиться на тихой улице, чтобы завершить мой второй том событий в Польше, но время, что я на это тратил, не помешало мне наслаждаться жизнью, вплоть до момента, когда я решил вернуться в Триест и ждать в этом городе моего помилования от новых Государственных Инквизиторов. Живя в Гориче, я не мог подать им никакого знака моего усердия, и я должен был блюсти их интересы, потому что они платили мне именно за это. Я оставался в Гориче до конца 1773 года. В те шесть недель, что я там провел, я получил все удовольствия, которых мог бы пожелать.
