Возможно, вы единственная знаменитость, которая справилась с наркотической зависимостью без услуг клиники Бетти Форд. В чем ваш секрет?
– Из алкоголизма я выходил постепенно. Я кончил пить точно так же, как и начал. Вы постепенно переходите от виски к смешанным напиткам, затем к вину, к вину с соком и, наконец, к шампанскому. С кокаином такого плавного перехода не получается. Требуется несколько месяцев. Кто-то сказал, что становится ясно, что вы завязали с кокаином, когда перестаете о нем говорить. Значит, его больше нет. Как бы оторваться от земли и посмотреть на Питтсбург с высоты птичьего полета. К тебе подходят люди с дергающимися челюстями, а ты думаешь: «Гм, и я был таким». Вдруг понимаешь, что, если бы при дневном свете увидел людей, с которыми общался ночью, они бы до смерти тебя напугали. Иные жуки выглядят лучше.
Как вы думаете, сколько денег вы потратили на ваше увлечение наркотиками?
– Самое странное по части наркотической зависимости то, что мне не часто приходилось выкладывать деньги. Когда ты знаменит, то почти все дарят тебе кокаин. Это дает им некую власть над тобой; по крайней мере, ты оказываешься их должником в социальном плане. И это также старинная хитрость совершенной рекламы. Они могут заявить: «Я накачал Робина Уильямса». «Да? Дай-ка и я куплю один грамм». Чем больше ты увлекаешься, тем больше суеты вокруг. Тебя обводят вокруг пальца. Я пошел к одному врачу и спросил: «Есть ли у меня проблема с кокаином?» Он спросил: «А сколько вы употребляете?» Я ответил: «Два грамма в день». Он сказал: «Нет, никаких проблем». Я сказал: «О’кей».
Несколько лет назад вы закончили ваше кабельное шоу миниатюрой об Альберте Эйнштейне. Вы процитировали его: «Мое ощущение Бога – это мое ощущение чуда во Вселенной». Что значат для вас эти слова?
– Вы не можете не видеть этого, когда оказываетесь перед стихией. Например, вы занимаетесь сёрфингом на Мауи, и вдруг на вас движется волна высотой десять футов. Вы начинаете ощущать свою смертность. Или когда вы видите нечто невероятно прекрасное. Я понял это, наблюдая за развитием Захарии. Вот существо, вы и не вы, которое постепенно растет и формирует собственные мнения.
Это коренится и в чувстве ужаса от того, что совершается в мире. Климат планеты меняется так невероятно быстро, вызывая небывало сильные снежные бури и засухи. Теперь появилась огромная дыра в озоновом слое. Еще Шекспир сказал, что наша планета создана из такого тонкого, уязвимого вещества. Это как выигрыш один из миллиарда. А мы его продолбали.
Эйнштейн – ваш идол, да?
– Да. Добрый старый Эл. (Хихикает.) Представьте, что Эл воскрес. (Говорит, изображая Эйнштейна.) «Итак, все относительно. Значит ли это, что я могу заниматься любовью с моей мамой? Нет, извините, шутка! Мне пора… Я вернулся, чтобы сделать бомбу. Нагасаки! Кто там? Я пошутил! Эй, мне пора!» Ну, правда, востооооорг?
Леонард Бернстайн
Интервьюер Джонатан Котт
29 ноября 1990 года
Как-то раз вы сказали: «Я фанатически люблю музыку. Я не могу прожить ни одного дня, не слушая музыки, не играя ее, не изучая ее или не думая о ней». Когда началась эта одержимость?
– В 1928 году, в тот день, когда моя тетя Клара, переезжая на новую квартиру, оставила нашей семье диван – а мне было тогда десять лет – вместе со стареньким пианино. Как я помню, у пианино имелась «мандолиновая» педаль: нажав на среднюю педаль, можно было придать звуку инструмента оттенок, напоминающий звучание мандолины. И я просто положил руки на клавиатуру и прикипел к ней… на всю жизнь.
Знаете, это словно влюбиться: одно прикосновение – и все. С тех пор и по сей день моя жизнь принадлежит музыке.
Сначала я стал заниматься самостоятельно и изобрел собственную систему гармонии. Но потом я заявил, что хочу учиться музыке, и стал брать уроки игры на фортепьяно, по доллару за урок. Меня учила одна из дочерей нашего соседа, некая мисс Карп. Фрида Карп. Я ее обожал, я ее безумно любил. Она научила меня играть пьесы для начинающих пианистов. И все шло гладко до тех пор, пока я не начал играть – вероятно, очень плохо – сочинения, которые она играть не могла. Мисс Карп были не под силу мои баллады Шопена, и вот она сказала моему отцу, что меня следует отправить в консерваторию в Новую Англию. А там меня учила некая мисс Сьюзан Уильямс, бравшая три доллара за час. И тогда отец начал страдать: «Хочешь стать клезмером?» Для него клезмер[172] был немногим лучше нищего.
Понимаете, до тех пор ни мой отец[173], ни я и не представляли, что существует настоящий «мир музыки». Помню, как он повел меня, четырнадцатилетнего подростка, на концерт Boston Pops[174], благотворительный концерт для нашей синагоги, и на этом концерте я влюбился в «Болеро» Равеля. А по прошествии нескольких месяцев мы ходили на сольный концерт Сергея Рахманинова. Оба концерта состоялись в Симфоническом зале. И отец был удивлен не меньше меня, что тысячи людей слушали, как один человек играет на рояле!
Но он все равно отказывался выдавать три доллара на мои уроки. Один доллар за урок и четверть суммы на содержание в неделю – вот все, что он отпускал мне на музыку. Поэтому я стал играть в небольшом джаз-оркестре, и мы играли… на свадьбах и митцвахах! (Смеется.) Клезмеры!
И я приходил ночью домой с разбитыми в кровь пальцами и, возможно, с двумя баксами, которые уходили на мои уроки музыки.
Ну, моя новая учительница, мисс Уильямс, мало помогла – у нее была своеобразная система, основанная на том, что суставов не должно быть заметно. Можете себе представить подобное исполнение «Венгерской рапсодии» Листа? Поэтому я нашел другого учителя… за десять долларов в час… и поэтому мне пришлось играть еще больше джаза, а также я начал давать уроки игры на фортепьяно соседским детям.
Тем временем после обычной школы я ходил в еврейскую школу; и храм, который мы посещали[175], также познакомил меня с живой музыкой. Там были орган, сладкоголосый певчий и хор под руководством фантастического человека, профессора Соломона Браславского из Вены, который сочинял литургические композиции, такие величественные и напоминавшие оратории – под большим влиянием «Илии» Мендельсона, «Missa Solemnis» Бетховена и даже Малера. И я плакал, слушая этот хор, певца и грохочущий орган, – все это оказало на меня большое влияние. Спустя много лет я понял, что «клич банды» – то, как Джеты подавали сигнал друг другу – в «Вестсайдской истории», – был ужасно похож на звук шофара[176], который я слышал в храме на Рош Ха-Шана.
