Мюзикл «Вестсайдская история» – ваше самое известное произведение, одно из лучших музыкально-драматических сочинений столетия. Когда вы его сочинили, у вас было ощущение, что оно станет настолько популярным?
– Ничуть. Вообще, нам все говорили, что такой мюзикл невозможен – с точки зрения исполнения вокальных партий.
К тому же кто бы захотел смотреть спектакль, где в первом же действии занавес закрывает два лежащих на полу мертвых тела? «Это не бродвейская музыкальная комедия».
И потом возникла действительно сложная проблема с кастингом, потому что персонажи должны были не только петь, но и танцевать и вести себя так, как ведут себя подростки. В конце концов, отдельные участники спектакля были подростками, но некоторым исполнился двадцать один год, кому-то было тридцать лет, но выглядели они на шестнадцать. Одни были прекрасными певцами, но не умели хорошо танцевать, другие – наоборот. А если умели и то и другое, то не обладали актерским мастерством.
Так или иначе, спектакль получился. И даже спас компанию Columbia Records от финансового краха – хотя изначально она не желала ни инвестировать, ни записывать его. Для поп-музыки это было плохое время. Стиль бибоп практически исчерпал себя, и в основном остались елейные баллады, исполняемые певцами вроде Джонни Матиса.
Ваши «Молодежные концерты», телевизионные программы, книги, лекции и беседы перед концертами более сорока лет служили музыкальному воспитанию людей. Вы сами как-то раз назвали профессию учителя, вероятно, «самой благородной… самой бескорыстной… самой почетной» профессией в мире. И однажды вы упомянули «тот квазираввинский инстинкт», вашу склонность к тому, чтобы «преподавать и толковать». Говорят, что в традиционном иудейском обществе, когда ребенку исполняется шесть или семь лет, раввин впервые приводит его в класс и дает ему чистую грифельную доску, на которой медом выведены буквы еврейского алфавита. Слизывая с доски каждую букву, ребенок запоминает ее, и таким образом занятия для него сладки и желанны.
– У меня нет доказательств, но в глубине души я уверен, что все люди родятся с любовью к учебе. Все без исключения. Каждый ребенок изучает свои пальчики на ручках и ножках; а открытие ребенком своего голоса – это один из самых необычайных жизненных моментов. Мне думается, что у истоков каждого языка существовали, должно быть, какие-то протослоги – например, ма (или его вариации), которые почти во всех языках означали «мать»: mater, madre, mutter, mat, Ima, shima, mama. Представьте, вот младенец лежит в колыбели, гулькая и мурлыкая себе ммм… и вдруг ему захотелось есть. Он открывает рот, чтобы прильнуть к соску, и у него вырывается ммаа-аа!.. и так этот слог начинает ассоциироваться с грудью и с удовольствием, которое ребенок получает при кормлении. Madre и mar[177] по-испански созвучны, а во французском языке mere и mer почти омонимы. Амниотическое море – то место, где вы проводите ваши первые девять месяцев, – это огромный океан, в котором не надо ни дышать, ни вообще что-либо делать. Все существует только для вас. Даже после травмы рождения – непреходящей травмы – все равно остается радость, с какой дети впервые учатся произносить ма!
Но вот наступает день, когда ребенок говорит «Ма!», а соска нет. Так может случиться на пятый день или на пятый месяц жизни ребенка, но в любом случае это для него невероятный шок. Я знаю немало взрослых людей, которые прыгали – буквально прыгали – в объятия женщин-психотерапевтов и плакали в надежде, что их пригреют на груди.
Кстати, МА-лер?
– (Смеется.) Почему бы и нет? Знаете, Малер четыре раза записывался к Зигмунду Фрейду и трижды не являлся, потому что очень боялся узнать, почему он, Малер, импотент. К Фрейду отправила композитора его жена Альма – она, между прочим, в разное время встречалась с (Вальтером) Гропиусом, (Оскаром) Кокошкой, (Францем)
Верфелем и Бруно Вальтером. Малер был на двадцать лет старше своей жены, а она была самой красивой девушкой в Вене – богата, образованна, соблазнительна.
А вы с ней когда-нибудь встречались?
– Разумеется. Много лет назад она, остановившись в нью-йоркском отеле Pierre, пригласила меня на чай – чай оказался водкой, – а потом предложила пойти и посмотреть на какие-то «автографы» ее мужа-композитора в спальне. Я провел полчаса в гостиной и одну-две минуты в спальне. Она напоминала чудесную венскую оперетту.
Тем не менее Малер не уделял ей достойного внимания; он ночи напролет трудился над Шестой симфонией в маленькой лесной хижине, а она изнывала в постели. Малер ужасно виноват во всем этом – когда он подходит к теме Альмы в скерцо Шестой симфонии, то поля партитуры испещрены такими пометками: «Альмши, Альмши, прошу, не питай ненависти ко мне, я танцую с дьяволом». (Напевает тему Альмы.)
В конце концов Малер встретился с Фрейдом в Утрехтском университете, и они просидели пару часов на скамье. И впоследствии Фрейд написал одному из своих учеников примерно следующее: «Я проанализировал музыканта Малера… (Два часа анализировал, заметьте! Фрейд был таким же ненормальным, как и его пациент.) И как вам известно, мать Малера звали Мария, в имена всех его сестер входило имя Мария, а его жену зовут Альма Мария Шиндлер».
«Я только что поцеловал мамочку по имени Мария!»
– Именно. Фрейд считал, что Малер был влюблен в образ Мадонны и мучился дилеммой любовника-католика – мать в сравнении с проституткой. Вы чтите первую и трахаете последнюю. Так или иначе, Фрейд считал, что Малер погряз в этой проблеме… Но вернемся к моему мнению, что все дети родятся со стремлением учиться. Родовая травма, травмы отлучения от груди и многие другие – чуть не забыл об открытии своего пола! – вызывают вспышки раздражения (ужасные три года, опасные четыре года и пугающие пять лет). Моя родная внучка, по словам ее мамы (это моя дочь Джэйми – первый плод моих чресел), в два с половиной года сделала потрясающее признание. До тех пор все крутилось вокруг нее – она была богиней и королевой, – а теперь ожидали появления еще одного ребенка: входи, Эван! И она стала раздражительной! Джэйми гладила, ласкала и успокаивала ее, пока та наконец не призналась: «Знаешь что, мамочка? Я не хочу нового ребенка». И уже то, что она высказала это, вероятно, избавит ее на добрых десять лет от больничной койки! Потому что всякий раз, когда ребенок учится новому приему манипуляции своими родителями – «Буду визжать, не буду обращать внимания, не буду отвечать, когда со мной разговаривают», – он становится более циничным и скрытным. А каждая манипуляция и каждая травма умаляет любовь к учению, с которой родится ребенок.
