Он вернулся домой в Россию с чувством, что у оставшихся в России нет зла на тех, кто покидал ее в «минуты роковые». И с каждым днем пребывания на Родине ощущал, как крепнет в нем уверенность в своей правоте. Если в первые дни после возвращении, по воспоминаниям Корнея Чуковского, Толстой производил впечатление больного, настолько он был растерян, насторожен, неразговорчив, а походка его, обычно такая спокойная, стала торопливой и нервной, то через какое-то время писатель вернул себе былую уверенность. Примерно к этому времени относится его встреча с Фурмановым. Писатель-большевик подметил, что Толстой пришел в издательство с гордо поднятой головой, без суеты и поклона. Уверенность эта, несомненно, возникла и в ощущения необходимости его творческой работы. И Толстой с наслаждением работает.
Написание «Ибикуса» заняло у него не так уж много времени. Корней Чуковский, читавший повесть в рукописи как один из редакторов журнала «Русский современник», говорил автору, что это одна из лучших его повестей.
— Да поймите вы, Алексей Николаевич, на каждой странице этой понести чувствуешь силу нашего нутряного таланта, добротность повествовательной ткани, такую легкую, виртуозную живопись, такой богатый, по-гоголевски щедрый язык. Читаешь и радуешься артистичности каждого нового образа, каждого нового сюжетного хода…
— Может, потому, что материал-то повести уж очень хорошо мне известен, — пожимал плечами Толстой, — оттого и пишется без всякой натяги, «как бы реавяся и играя», да и герой мой все больше интересует меня, дрянной, конечно, человек, но есть в нем какая-то потрясающая энергия, неутомимость, неиссякающее стремление к действиям и деяниям. Он сам находит выход из, казалось бы, безвыходных положений. Такого легко вести через все мытарства. Вы же знаете, я очень люблю смех, веселость, игру слова. Ведь искусство — игра. Вот иногда садишься с самым серьезным намерением создать что-нибудь глубокомысленное, а ничего не получается, а если что-то пишется, то выходит какая-то скука. А с игрой, весело — получается иногда неплохо. Не знаю, не знаю» третью книгу быстро напишу, нее уже в голова, осталось только записать.
— Да уж, веселость, игру вы любите… Кто ж этого не знает. До сих пор помню ваших купцов братьев Хлудовых…
И Толстой вместе с Чуковским долго вспоминали свою поездку а Англию к 1946 году, когда, придуманные Толстым, эти братья-пьяницы постоянно и повсюду сопровождали их. Вся делегация, даже мрачный корреспондент «Нового времени» E. Егоров, потешались над рассказами о братьях Хлудовых. В минуты воспоминаний Толстой а Чуковский становились близкими, словно ничто на разделяло их долгие годы.
Много общего обнаружил у себя Толстой и с молодыми ленинградскими писателями. Узнав о том, что Константин Федин работает над романом «Города и годы», в котором рассказывается о жизни довоенной Германии, Толстой пригласил его к себе почитать новью главы. Вместе с Фединым пришли и его друзья. Один из них, Николай Никитин, через двадцать с лишним лет вспоминал об этой встрече: «Здесь, в очень скромной квартире Петроградской стороны, за скромнейшей «сервировкой», если так можно сказать о щербатых тарелках и простых железных вилках, состоялся «литературный» обед Толстого. На первое были поданы щи, а на второе — вареное мясо из этих же щей, только с хреном. Толстой как будто» немножко стеснялся и в то же время радушно угощал нас этим блюдом, весело приговаривая:
— Это великолепно, уверяю вас. Французы это очень любят… Это «беф буйи»…
Но сколько было радости после обеда, когда началось чтение «Городов». Толстой с дружеской и легкой простотой вошел в творческое общение; очевидно, отсюда началась его большая и глубокая личная дружба с К. А. Фединым. Ведь многое решает первая встреча».
Толстой умел так подойти к человеку, даже мало знакомому, что стирались все грани, которые могли их отделять друг от друга. Неиссякаемое остроумие, жизнелюбие, бессчотное количество историй на всевозможнейшие темы, какая-то покоряющая доверительность, с которой он рассказывал даже самые простые и общеизвестные истории… Обаяние хозяина было настолько неподдельным, а поведение настолько непосредственным, что тут же развеялись все перегородки, которые могли быть между ним и его гостями из-за разницы в возрасте и положении. Перед чтением глав романа Федин сказал:
— Почти два года я работаю над этим романом, сейчас его заканчиваю. В августе сдаю в набор, выйдет осенью, сразу книгой. Кое-какие главы были напечатаны в журнале «Россия», кое-что будет напечатано, но весь роман провести в журнале вряд ли удастся. Название его «Города и годы». Материал — война и отчасти революция. На три четверти роман германский: действие развивается в немецком городишке, на фоне обывательского «тыла». Порой мне казалось, когда я работал над этими немецкими, так сказать, главами, что я и думаю по-немецки, настолько вошел в этот материал, а иногда казалось, что перевожу с немецкого, до такой степени влез в Германию. И странно, когда перехожу на русскую землю, к русским людям, к русской речи, испытываю невероятные трудности: как будто чужой материал.
Еще в Берлине от Горького Толстой немало лестного слышал о Федине и «серапионах», поэтому с таким вниманием слушал повествование о жизненных поисках Андрея Старцева. А главное, чувствовалось по всему, что Алексею Николаевичу удалось «зацепить» собравшуюся молодежь, показать им, что он не чужой.
Своим он уже стал для многих, например, для Юрия Шапорина. Толстой знал его еще по «Бродячей собаке» как начинающего композитора и загорелся желанием написать для него либретто оперы о декабристах, в основу которого будет положена подлинная история о том, как Полина Гебль, в прошлом французская модистка, ставшая женой декабриста Анненкова, добилась у Николая Первого разрешения ехать в ссылку за мужем в Сибирь. Множество замыслов породило и знакомство с историком П. Щеголевым, перешедшее вскоре в дружбу.
Павел Щеголев, редактор журнала «Былое», блестящий знаток Пушкина и русской истории, как раз в это время заканчивал издание стенографических отчетов Чрезвычайной следственной комиссии под названием «Падение царского режима», и его рассказы, подробные и увлекательные, о том, что творилось в царской семье накануне Февральской революции, какие чудовищные по своей нелепости дела вершил Григорий Распутин, как задыхались многие честные русские люди в этой атмосфере темных махинаций и грязных преступлений, возбудили в Алексее Толстом мысль написать пьесу об этом времени. Сколько было разговоров тогда, накануне революции, да и после ее свершения, о причинах поражений русской армии во время войны. И сам Толстой негодовал по этому поводу, а теперь пришло время сказать полную правду об этом мрачном периоде русской истории.
