Ходил, кстати, и другой слух. Дело, говорили, и не в Сивиллиных вовсе книгах, причем язвительный Цицерон по этому поводу писал, что уж больно хитро неистовая пророчица возвестила, что, если римляне хотят спасения, пусть провозгласят царем того, кто на деле им уже является, а так как в Сивиллиных книгах не указаны «ни человек, ни время», то любого консула можно объявлять царем – смысл примерно такой. Так вот, говорили некоторые, Цезарь и рвется на Восток, чтобы после победоносной войны с парфянами уже никто не осмелился бы протестовать против его воцарения.
Еще один слух передавался упорно из уст в уста в начале сорок четвертого года. Якобы Цезарь хочет перенести столицу империи в Александрию. А там уж никто не помешает ему стать царем и править по восточному образцу. Многие были в этом почти уверены еще и потому, что в Рим приехала Клеопатра с сыном диктатора Цезарионом. Египетская царица жила в столице не в доме диктатора, где у него была законная жена, а в отдельной резиденции, и ее положение было странноватым, хоть она была матерью единственного наследника Цезаря по мужской линии. Но был ли Цезарион его сыном? Светоний в одном месте говорит, что друг Цезаря Гай Опий написал целую книгу, где доказывает, что Цезарион никак не мог быть сыном диктатора. То же самое говорит и Николай Дамасский, историк, родившийся в шестьдесят четвертом году. Он был, как теперь говорят, космополитом и одно время был советником царя Ирода, воспитывал детей Клеопатры и Антония, а затем его приручил Август для дипломатических переговоров с евреями и предложил ему написать свою биографию на основе своих записок. Так или иначе, Николай Дамасский, без сомнения, был придворным историком и во времена принципата Августа не мог писать иначе – ведь именно Октавиан был усыновлен Цезарем и объявлен в завещании главным наследником не только имущества, но и власти. Так что отпрыск Цезаря от Клеопатры никак не вписывался в династическую схему Августа, поэтому сын египетской царицы был убит по его приказу после победы над Антонием в очередной гражданской войне.
И все же вопросы остаются: сам диктатор был уверен в своем отцовстве? Ведь в завещании он не указал Цезариона наследником хотя бы и малой части своего состояния.
И это тоже раздражало римлян. Ведь он имел законную жену и в то же время открыто посещал любовницу-царицу, не заботясь о внешних проявлениях нравственности; на его визиты к Клеопатре можно было, впрочем, смотреть и в свете межгосударственных отношений. В связи с этим нас не должно удивлять такое сведение Светония о том, что народный трибун Гельвий Цинна подготовил законопроект, по которому «Цезарю позволялось брать жен сколько угодно и каких угодно для рождения наследников». То есть он хотел узаконить гарем, как у восточных владык.
Так что желание у Цезаря провозгласить себя царем наверняка было, но его трезвый разум говорил ему, что народ этого не поймет и не примет, поэтому он хоть и негодовал и был очень уязвлен, что спектакль во время Луперкалий провалился, все же смирился и больше явных попыток не предпринимал. И когда однажды льстецы попытались приветствовать его как царя, он сказал: «Я не rex (царь), я – Цезарь». Этим он намекал, что Цезарь по своим делам и происхождению выше царей.
Об этом же недвусмысленно дал понять на очередной церемонии, когда сенат в полном составе подносил ему бумаги с предоставлением ему новых полномочий и почестей. Он сидел на кресле перед храмом Венеры-Прародительницы (своей, заметим, как он говорил, прародительницы) и при этом не встал, нанеся тем самым оскорбление сенату как высшему органу государственной власти в формально республиканском Риме. Говорят, что он хотел встать, но его верный вассал Корнелий Бальб нашептал ему на ухо: «Разве ты не помнишь, что ты Цезарь? Неужели ты не потребуешь, чтобы тебе оказывали почитание как высшему существу?» По другим сведениям, он не сделал этого по собственному почину, при этом «взглянул сурово» на некоего Гая Требация, предложившего ему встать. Жажда честолюбия неутолима, поэтому гордыня правителя требовала все большего и большего поклонения. Позже Цезарь оправдывал свой поступок тем, что у него начинался приступ падучей, поэтому, дескать, он физически не мог встать.
Тем самым он дал весьма весомый козырь заговорщикам. После этого события всем римлянам стало ясно, что диктатор ставит свою власть выше любой другой, узаконенной в республике. И даже хуже того: презирает ее, ни во что не ставит и просто откровенно плюет в лицо сенату, говоря шире, – римскому народу. Ведь не случайно он как-то обмолвился, что «республика – ничто, пустое имя без тела и облика».
После этих событий Кассию, можно предположить, нетрудно было убедить самых недовольных режимом убрать тирана. Нетрудно догадаться, о чем стали шушукаться в своих домах заговорщики и какие обиды выговаривали друг другу. Никто еще так не оскорблял высшее сословие, и похоже, даже Сулла с его проскрипционными списками не казался им большим чудовищем – ведь уцелевшие после репрессий имели перспективы в привычной им политической жизни и карьере. А теперь получалось, что ни один род, кроме Юлиев, не имел даже призрачных перспектив занять высшее место в государстве, а ведь во все республиканские времена два человека из знатных семейств сменялись на посту консулов ежегодно, передавая высшую власть таким же благородным мужам.
Такие разговоры, конечно, велись не только между заговорщиками. Подобные сетования и жалобы слышались во многих патрицианских домах. Слухи и сплетни, бродившие по Городу, проникали сквозь все стены и порождали глухое брожение недовольства также и среди простого народа. Люди всегда ждали выборов всяких магистратов как праздников. А теперь им тоже как бы нечем стало жить. Ведь за чашей вина в таверне можно было перемыть все косточки кандидатам, погадать, кто из них окажется щедрее, какие обещания будет давать на Форуме, сколько бочек и какого вина выставит для толпы, сколько участников выставит на гладиаторских боях и так далее.
Серьезное недовольство среди мужчин призывного возраста вызвал и новый набор шестнадцати легионов для войны с парфянами. И правы оказывались те критики режима диктатора, кто говорил, что он и без того своими бесконечными войнами уменьшил народонаселение Италии в два раза, как показала последняя перепись. Никому не хотелось идти топтать знойные месопотамские степи, зная, что там полегло многочисленное войско Красса.
У Цезаря был между тем более обширный и далеко идущий план. Плутарх пишет, что после покорения парфян он «имел намерение, пройдя через Гирканию вдоль Каспийского моря и Кавказа, обойти Понт и вторгнуться в Скифию, затем напасть на соседние с Германией страны и на самое Германию и возвратиться в Италию через Галлию, сомкнув круг римских владений так, чтобы со всех сторон империя граничила с Океаном».
