Той весной в новостях только и говорили что о похищении Патти Херст. Группа городских партизан, называвшая себя “Симбионистская освободительная армия”, увезла Патти из ее квартиры в Беркли и держала в плену. Я обнаружила, что меня захватила эта история, отчасти потому, что моя мать восприняла близко к сердцу похищение ребенка Линдбергов и позднее боялась за собственных детей. Удрученный летчик и окровавленная пижама его золотоволосого сына – эти образы всю жизнь преследовали мою мать.
15 апреля камера видеонаблюдения запечатлела Патти Херст с оружием в руках: вместе со своими похитителями она участвовала в ограблении банка в Сан-Франциско. Позднее появилось ее аудиообращение: она клялась в верности делу СОА. “Скажите всем, что я чувствую себя свободной и сильной и хочу сказать всем братьям и сестрам на свете, что приветствую их и люблю”. Эта фраза чем-то меня зацепила; вдобавок мы с Патти были тезки. Я откликнулась на ее запутанные злоключения. Ленни, Ричард и я объединили мои мысли о положении Патти с хендриксовской версией “Hey Joe”. Аллюзии звучали в тексте: беглец кричит “Я чувствую себя совершенно свободным”[134].
Мы подумывали записать сингл – интересно, сумеем ли мы передать в записи эффект от нашей игры вживую? Ленни хорошо разбирался в продюсировании и издании синглов, и когда Роберт вызвался вложить в этот проект деньги, мы зарезервировали время на студии Джими Хендрикса “Электрик леди”. В память о Джими мы решили записать “Hey Joe”.
Нам хотелось, чтобы отчаянную тягу к свободе выражала партия гитары. Мы решили пригласить Тома Верлена. Я постаралась подладиться под вкусы Тома и оделась в наряд, который, как мне казалось, что-то скажет душе парня из Делавэра: черные балетки, розовые чесучовые капри, нежно-зеленый шелковый плащ и фиолетовый зонтик. В таком виде я явилась к нему на работу – в магазин “Синемабилия”, который специализировался на афишах старых фильмов, сценариях и биографиях всех известных и безвестных киношников – от Толстяка Арбакла до Хеди Ламарр и Жана Виго. Не знаю и никогда уже не узнаю, пленил ли Тома мой наряд. Факт тот, что Том охотно согласился поучаствовать в записи.
Мы записывались в студии “Б” в дальней части “Электрик леди”, на скромную восьмиканальную аппаратуру. Перед началом я шепнула в микрофон: “Привет, Джими”. После пары фальстартов Ричард, Ленни и я записали свою партию вместе, а Том наложил две дорожки соло-гитары. Ленни смикшировал эти дорожки в единую партию лидер-гитары, которая развивалась словно по спирали, наложил бас-барабан. Так мы впервые использовали ударные. Роберт, наш продюсер, явился в студию и взволнованно наблюдал за происходящим из пультовой. На память об этом событии он подарил Ленни серебряный перстень в виде черепа.
После записи “Hey Joe” у нас осталось пятнадцать лишних минут, и я решила попробовать исполнить “Говнофабрику”. У меня сохранялись листки с первым вариантом этого стихотворения, отпечатанным на машинке: Роберт спас их из завалов в лофте на Двадцать третьей. В те времена “Говнофабрика” была моим личным гимном о том, как я вырвалась из тоскливого мира фабричных девчонок и бежала в Нью-Йорк. Ленни импровизировал поверх дорожки Ричарда, а я, подхватывая его риффы, читала стихотворение. Запись мы закончили ровно в полночь.
В вестибюле “Электрик леди” Роберт и я остановились перед одной из фресок, изображавшей пришельцев. По-видимому, Роберт был более чем доволен, но решил слегка меня подколоть. Не удержался.
– Патти, – сказал он, – ты не сочинила ничего, подо что мы могли бы танцевать.
Я ответила:
– Пусть лучше это сделают The Marvelettes.
Дизайном обложки занялись Ленни и я. Свой лейбл мы назвали “Мер”[135], отпечатали 1500 экземпляров на маленькой фабрике на Ридж-авеню в Филадельфии, развезли тираж по книжным и музыкальным магазинам. В розницу сингл продавался по два доллара. На наших концертах у входа в зал можно было видеть Джейн Фридмен с хозяйственной сумкой: она торговала синглом вразнос. Больше всего мы гордились тем, что нашу запись кто-то поставил в музыкальном автомате у “Макса”. А еще поразились, что вещь с оборотной стороны – “Говнофабрика” – оказалась популярнее, чем “Hey Joe”. Это был стимул уделять больше внимания нашим собственным композициям. Поэзия оставалась моей путеводной звездой, но я пообещала себе, что однажды напишу для Роберта песню, о которой он мечтает.
После того как я попробовала гашиш, Роберт, всегда старавшийся меня оградить, решил, что я созрела для трипа вместе с ним. Для меня это был первый опыт. Прихода мы дожидались на пожарной лестнице за моим окном, над улицей Макдугал.
– Хочешь заняться сексом? – спросил он. Я удивилась и обрадовалась: ему до сих пор хочется побыть со мной! Но не успела я ответить, как Роберт сжал мою руку и произнес: – Прости…
Той ночью мы прогулялись по Кристофер-стрит до реки. Было два часа ночи. Мусорщики бастовали, и в свете фонарей мелькали юркие крысы. У воды мы повстречали сует-ливую толпу королев, бородачей в балетных пачках, святых и ангелов в кожаной амуниции. Я почувствовала себя бродячим проповедником из “Ночи охотника”[136]. Все приобрело зловещий оттенок, запахло пачулями, амилнитритом и нашатырным спиртом. Во мне поднималась тревога.
Роберта это, похоже, позабавило:
– Патти, тебе положено воспылать любовью ко всему сущему.
Но я никак не могла расслабиться. Все вокруг впало в какое-то буйство, предметы обволакивала оранжевая, розовая, едко-зеленая аура. Ночь была душная и сырая. Ни луны, ни звезд – ни воображаемых, ни реальных.
Роберт обнял меня за плечи, отвел домой. Брезжил рассвет. Постепенно до меня доходил смысл трипа: город как мир демонов, секс с кем попало, дорожки блесток, которые осыпаются с мускулистых рук. Католические образки, сорванные с выбритых шей. Блестящий праздник, которому я не смогла отдаться. Эту ночь я не выдумала, но образы бегущих наперегонки The Cockettes и “Диких мальчиков”[137] вскоре переплавились в видение мальчика в коридоре, пьющего чай из стакана.
Уильям Берроуз был одновременно стар и молод. Немножко шериф, немножко сыщик. И с головы до пят – писатель. У него был шкаф с лекарствами, который он держал на замке, но если тебя мучила боль, он отпирал дверцу. Не мог видеть страдания людей, которые были ему симпатичны. Если ты заболевал, он приходил тебя накормить. Стучался в твою дверь, приносил рыбину, завернутую в газету, и собственноручно ее жарил. От девушек он, казалось, отгораживался неприступной стеной, но я все равно его любила.
