Как и все туристы, мы съездили в маленький городок Клин, который находится в семидесяти километрах от Москвы, и посетили дом Чайковского. Этот симпатичный дом расположен в большом саду. Нижние этажи в настоящее время используются как библиотека, как хранилище нотных рукописей, а также как музей. Но на верхнем этаже, где жил композитор, все остается в том же виде, что при Чайковском. В его спальне все – как было при хозяине: рядом с узкой железной кроватью висит широкий халат, около самого окна стоит небольшой письменный стол. В углу – богато украшенный туалетный столик и задрапированное шалью зеркало, подаренное ему поклонницей, на столике все еще стоит флакон со средством для укрепления волос. В гостиной, которая тоже осталась в неизменном виде, – большой рояль, это единственный инструмент, который принадлежал Чайковскому. В вазочке на письменном столе стоят маленькие сигары, здесь же лежат трубки и огрызки карандашей. На стенах висят семейные фотографии, а на маленькой застекленной веранде, где Чайковский пил чай, виден чистый лист нотной бумаги. Хранителем музея служит его племянник – красивый пожилой человек.
– Мы хотим, чтобы дом Чайковского выглядел так, как будто он только что вышел на прогулку и скоро вернется, – пояснил хранитель.
Этот старик живет в основном прошлым. Он говорил с нами о музыкальных гигантах так, как будто все они были живы – и Мусоргский, и Римский-Корсаков, и Чайковский, и остальные представители когорты великих. Действительно, в этом доме очень чувствовалось присутствие композитора. Раз в год здесь настраивают рояль и на нем играют лучшие пианисты страны, эти концерты записываются. Господин Чайковский, племянник композитора, немного поиграл для нас на его рояле. Звук был сочным и ярким, но инструмент оказался немного расстроенным.
В библиотеке мы осмотрели рукописи. Ноты в них были буквально нацарапаны, они нервно пересекали нотные линейки, а целые куски рукописей были просто перечеркнуты. На некоторых страницах оставлено только восемь тактов, остальное было безжалостно вычеркнуто карандашом. После этого мы взглянули на рукописи других композиторов: аккуратные прописи, выведенные чернилами, ни одна нота не зачеркнута. Но Чайковский писал так, как будто каждый его день и каждая нота могли оказаться последними. Он спешил записать свою музыку.
Потом мы сидели со стариком в саду и говорили о современных композиторах.
– Люди знающие?
– Да, – отвечал он с легкой грустью.
– Хорошие мастера?
– Да.
– Честные и интеллигентные люди?
– Да. Но не гении, нет, не гении… – И он смотрел на сад, где каждый день, зимой и летом, закончив работу, гулял Чайковский.
Этот приятный дом оккупанты превратили в гараж, а в саду поставили танки. Но племянник успел до прихода немцев убрать ценные рукописи из библиотеки, спрятать картины и даже рояль. Теперь все возвращено на свои места. Из окна домика хранителя послышались звуки пианино – словно там, запинаясь и останавливаясь, играл ребенок. Отчаянное одиночество маленького человечка, жившего исключительно музыкой, окутало сад.
Повторяю: у нас оставалось очень мало времени. Наша жизнь пошла рывками. Мы бросались из одного места в другое, стараясь за несколько последних дней увидеть как можно больше. Мы посетили Московский университет, где старшекурсники оказались очень похожи на наших. Они толпились в коридорах, смеялись, носились из аудитории в аудиторию. Они ходили парами, юноши с девушками, как ходят наши. Во время войны в университет попадали бомбы, но студенты восстановили здание еще до ее окончания, поэтому он не закрывался.
СССР. Москва. Сентябрь 1947
Начались балетные спектакли, и мы ходили на них почти каждый вечер. Это был самый замечательный балет, который мы только видели. Спектакль обычно начинался в семь тридцать и продолжался до начала двенадцатого. Труппы были огромны. Конечно, коммерческий театр не может себе позволить содержать такой балет. Исполнение, репетиции, декорации и оркестр нужно субсидировать, без этого труппа не выживет. Окупить подобные пышные постановки только продажей билетов просто невозможно.
Мы также сходили в Московский художественный театр и посмотрели пьесу Симонова «Русский вопрос». Может быть, мы чего-то не поняли, может быть, это была не лучшая постановка, но, на наш взгляд, пьеса шаржирована, актеры переигрывали, и спектакль получился далеким от реальности и стилизованным – а если одним словом, то напыщенным.
СССР. Москва. Сентябрь 1947. Большой театр
Над персонажем, изображавшим американского издателя, американская аудитория просто покатилась бы со смеху, а представление русских об американских газетчиках лишь ненамного уступало фантазиям голливудского сценариста Бена Хехта. Но самое удивительное – эта пьеса имела бешеный успех, а нарисованные в ней картины жизни американских журналистов почти все зрители воспринимали абсолютно всерьез! Конечно, надо было бы посмотреть другие спектакли, другие постановки, чтобы понять, все ли они выполнены в такой манере, но у нас не было на это времени. Мы можем только сказать, что по нью-йоркским меркам «Русский вопрос» – это плохая пьеса.
СССР. Москва. Сентябрь 1947. Балет в Большом театре
Сегодня господин Симонов, без сомнения, – самый популярный писатель Советского Союза. Его стихи все читают и знают наизусть. Его военные репортажи читали в России так же, как репортажи Эрни Пайла в Америке. Сам Симонов – очень обаятельный человек. Он пригласил нас в свой загородный дом. Простой, удобный домик, в котором он уединенно живет со своей женой, стоит посреди большого сада. Дом совсем не роскошный, в нем все очень просто. Мы прекрасно пообедали. Писатель любит хорошие машины, у него есть «Кадиллак» и джип. На столе – продукты из его сада, огорода, птичника. Нам показалось, что он живет хорошей, простой, комфортной жизнью. Конечно, у него есть враги – при такой популярности их просто не может не быть. Он любимец правительства, его много раз награждали, да и народ, в общем, его любит.
Он и его жена обаятельны и добры. Нам они очень понравились. И, как это всегда бывает среди профессионалов, наша критика его пьесы никак не коснулась его личных качеств. Мы играли в дартс, танцевали, пели – и вернулись в Москву поздней ночью. Москва все еще пребывала в состоянии возбуждения и бурной деятельности – надо было быстро снять все эти огромные портреты, флаги и полотнища до начала дождей, иначе с них потечет краска. Все это снова понадобится при праздновании тридцатой годовщины революции.
