Третья же из ходивших в конную атаку сотня подъесаула Куща пущена была в охват правого фланга красных. Когда Кущ выскочил на тракт, он очутился нос к носу с бронеавтомобилем: их разделял лишь небольшой участок поля и… изгородь из жердей. Тем не менее, Кущ пошел на броневик, так как в столь затруднительный момент он не видел иного выхода из положения. Как ни странно, автомобиль повернул назад и, отстреливаясь из пулемета, уполз за бугор. Сотня Куща доскакала до забора, а затем вернулась к своему полку. Эта конная атака все же дала некоторый положительный результат: во — первых, она вызвала отход автоброневого взвода (второй автомобиль в момент атаки Куща был за бугром, сзади правого), затем повлекла отступление красноармейских частей, не желавших подвергаться новым атакам и, кроме того, на некоторое время сократила наступательную энергию противника. После нескольких удачных попаданий унгерновской артиллерии броневой взвод укатился в тыл и не только до конца этого боя, но и вообще больше нигде не показывался.
В начале боя барон вызвал на позицию 6 орудий. Одно орудие он послал в атаку вслед за дивизионом есаула Слюса, но при спуске с горы пушка перевернулась. Сама судьба таким способом разрешила вопрос о том, что артиллеристам нет места в конной атаке. 1–я батарея поднята на гору в начале боя, 2–я же батарея из трех орудий оставалась в резерве до того момента, пока не появились на сцену бронеавтомобили; тогда командир 2–й батареи, поручик Виноградов поднял по своей инициативе два орудия и преследовал броневики метким огнем.
Не лишена оригинальности встреча, устроенная бароном подъесаулу Кущу: “Почему не взяли броневика?”, — налетел на Куща барон с поднятым ташуром — “Говори, почему?” Несмотря на гневный тон речи, барон не ударил Куща. Он сознавал, что требование его было невыполнимо хотя бы по той причине, что в сотне не имелось ни одной ручной гранаты.
После того, как красные получили подкрепление, подошедшее со стороны Селенгинской Думы, они снова перешли в наступление по всему фронту. На этот раз барон бросил в контратаку 3–й полк Очирова в пешем строю. Очиров оттеснил левый фланг противника за тракт и вскоре возвратился на прежнюю позицию. За тот период времени, когда очировский полк занимал участок только что оставленный противником, по ошибке в наше расположение въехал какой-то красный командир из состава чинов штаба дивизии. Он назвал себя весьма громкой русской фамилией, бывшим кадровым офицером гвардии и т. д. Унгерн терпеливо выслушал краскома, после чего приказал ему спустить галифе. Со всей очевидностью проявилось его еврейское происхождение.
Около 16 часов красноармейцы усилили свою активность. Они открыли энергичный обстрел позиций 2–го и 3–го полков примерно из 12 орудий. По счастью, и на этот раз они стреляли исключительно гранатами, почти не приносившими вреда унгерновцам, укрывшимся за камнями.
Под грохот пушек красные повели наступление и вынудили нас отойти через Иройскую падь, за дацан, на следующую гряду гор. Но барон отказался от продолжения боя на новой позиции. Обозы, артиллерия и половина строевого состава дивизии были уже далеко. Барон считал, что его задача — задержать противника — выполнена блестяще и, вероятно, испытывал полное удовлетворение от этой азартной игры со смертью. Поэтому он приказал своим сотням отходит по дороге на с. Покровское.
Между тем начало смеркаться. Некоторые из сотен, находившиеся на левом фланге, связь с которыми нарушилась, не заметили отхода дивизии и оторвались. В этом не было ничего странного, потому что в унгерновской дивизии, при крайне ограниченных средствах связи, многое делалось исключительно “на глаз”, по принципу: “Смотри в оба! Не зевай! Но и сохрани тебя Боже от паники!” Отрезаны были следующие сотни: японская и монгольская сотни 3–го полка и две китайских 1–го полка. Кроме того, в тылу противника оказались две сотни 4–го полка ротмистра Забиякина, которые стояли на сопке над деревней, для охраны левого фланга от обходов. С Забиякиным разделила учесть пулеметная команда штаб-ротмистра Аргентова.
Вечером 4 августа барон находился в отвратительном настроении. Его волновала судьба отрезанных 6 сотен — выйдут они или не выйдут из боя? Ему не нравилось решительно все: сильно заболоченный подход к подъему через перевал, крутая дорога с глубокими промоинами, натуженные усилия артиллерийских и обозных коней, слишком медленно вползающих в гору, и усталый вид людей в сотнях (еще бы не усталый! Ведь лошади не брали в эту крутизну даже пустой телеги; пушку тянуло 40 человек и каждую повозку поднимали на руках; лишь к утру одолели мы подъем).
Свое раздражение он сорвал на генерале Резухине. Найдя его спящим у костра, возле вершины перевала, барон весьма неделикатно разбудил его. “Я послал тебя вперед делать дорогу, а не спать”, — кричал барон и, по словам полковника Кастерина, при этом четыре раза ударил генерала своей увесистой палкой. Очевидцы этой сцены были, якобы, неприятно удивлены тем, что генерал Резухин не придумал ничего иного, как вытянуться перед грозным бароном с рукой у козырька фуражки. Этот тягостный случай имел самые печальные последствия для Б. П. Резухина. Через 12 дней он поплатился за него жизнью… Но об этом после.
Впоследствии убийцы генерала говорили, что ему представлялся блестящий шанс спасти свою жизнь и крепко взять в руки дивизию. В минуту естественной деморализации, вызванной крайним переутомлением всего личного состава, начиная от командиров полков и кончая обозниками, любой эксцесс по отношению к барону был бы оправдан, и Резухин приобрел бы такую популярность, что его буквально носили бы на руках. Но… упущенный случай не повторяется.
Заслуживавшая постоянного подчеркивания бароновская хозяйственность проявилась и тут: весь подъем на перевал и спуск в долину, откуда хорошо, по-родному тянуло запахом свежескошенного сена, был иллюминирован кострами. За хребтом барон сделал остановку для того, чтобы подтянулся хвост дивизионной колонны. Весь переход мы усиленно пылили по дороге, ведшей к реке Джиде, по кратчайшему направлению. В 10 часов утра втянулись в очаровательные сосновые перелески, каждый из которых окаймлял поляну, засеянную ритмично качающимися золотыми колосьями ржи. Все эти отдельные “планы” сцены связывались между собой и оживлялись торопливо пробегающей речкой, которая своей свежестью смягчала крепкий, пьянящий запах разогретых солнцем смолистых деревьев. От этого уютного уголка Забайкалья остались в памяти широкие солнечные пятна — поляны, и игра лучей на зеленых кронах, и яркие блики света там и сям, на земле, под деревьями.
