Примерно в то же время, когда Толкин решил назвать свою книгу «Властелин Колец», Чемберлен подписал с Гитлером Мюнхенское соглашение. Толкин, как и многие его современники, опасался не столько Германии, сколько Советской России: он писал, что ему «отвратительно быть среди тех, кто заодно с Россией», и добавлял: «Сдается, что Россия, вероятно, в конечном счете куда более виновна в нынешнем кризисе и выборе момента, нежели Гитлер». Однако это не значит, что, поместив Мордор (цитадель зла во «Властелине Колец») на Востоке, Толкин создал аллегорию современной политики, поскольку Толкин сам утверждал, что это было «обусловлено требованиями повествования и географии». В другом месте он подчеркивает необходимость различать аллегорию и параллелизм: «Я терпеть не могу аллегории во всех ее проявлениях, и всегда терпеть не мог, с тех пор как сделался достаточно взрослым и бдительным, чтобы почуять ее присутствие. Мне куда больше нравится история, реальная или выдуманная, с ее разнообразными параллелями в мыслях и опыте читателей. Я думаю, многие путают «параллелизм» с «аллегорией»; но первый основан на свободе читателя, в то время как вторая навязывается автором». Как писал о «Властелине Колец» К. С. Льюис: «Все это было придумано не затем, чтобы отразить какую–то конкретную ситуацию в реальном мире. Наоборот: это реальные события начали до ужаса соответствовать сюжету, являющемуся плодом свободного воображения».
Толкин надеялся продолжить работу над книгой в первые месяцы 1939 года, но его все время отвлекало то одно, то другое. Помимо всего прочего, в начале марта ему предстояло прочесть в университете Сент–Эндрюз обещанную лекцию памяти Эндрю Лэнга. В качестве темы Толкин избрал то, о чем первоначально собирался говорить в студенческом обществе Вустер–Колледжа годом раньше: волшебные сказки. Тема казалась подходящей, поскольку была тесно связана с самим Лэнгом; к тому же Толкин много размышлял об этом, пока работал над новым произведением. «Хоббит» был явно предназначен для детей; «Сильмариллион» — для взрослых; однако Толкин сознавал, что с «Властелином Колец» все обстоит не так просто. В октябре 1938 года Толкин написал Стэнли Анвину, что его книга «забывает о «детишках» и становится куда более страшной, чем «Хоббит». И добавил: «Может быть, она окажется совершенно неподходящей». Но при этом Толкин остро ощущал, что волшебные сказки вовсе не обязательно предназначены для детей. И большую часть лекции он намеревался посвятить именно доказательству этого тезиса.
Он уже касался этой важной темы в поэме «Мифопея», написанной для Льюиса много лет назад, и теперь решил процитировать отрывок из нее в своей лекции:
Не с ложью ищет человек сродство,
Но мудрость постигает у Того,
В ком — Мудрости исток. Хоть отчужден,
Не вовсе пал и умалился он.
В опале он — но и в таком обличье
Хранит лохмотья прежнего величья.
Он — со–творец; в нем отраженный свет,
Как в зеркале, дробится; белый цвет
Дает тонов и красок сочетанья,
Что обретают плоть и очертанья.
Пусть эльфами и гоблинами мы
Заполним мир, пусть из лучей и тьмы
Творим богов, какие нам по нраву,
И их обители — в том наше право
(К добру иль к худу). В мире сотворенном
Творим и мы, верны его законам.
Образ «человека, со–творца» явился в некотором смысле новым способом выразить то, что часто называется «добровольным подавлением недоверия», и Толкин сделал это основным содержанием лекции.
«На самом деле, — пишет он, — создатель истории оказывается успешным «со–творцом». Он создает Вторичный мир, куда мысленно можете войти и вы. Внутри этого мира все, о чем он рассказывает, — «правда»: оно согласуется с законами этого мира. А потому до тех пор, пока вы как бы «внутри», вы в него верите. Но как только возникает недоверие, чары рушатся: волшебство или, точнее, искусство потерпело крах. И вы снова оказываетесь в Первичном мире и глядите на неудавшийся Вторичный мирок снаружи».
В этой лекции Толкин выдвинул достаточно много тезисов — быть может, даже чересчур много для вполне убедительной аргументации. Но в конце ее Толкин настойчиво утверждает, что нет у человека предназначения выше, чем «со–творение» Вторичного мира, подобного тому, который сам Толкин создавал во «Властелине Колец», и выражает надежду, что в некотором смысле эта история и вся связанная с нею мифология могут оказаться «правдой». «Каждый писатель, создающий вторичный мир, — заявлял он, — желает в какой–то мере быть настоящим творцом или надеется, что черпает свои идеи из реальности; что характерные особенности этого вторичного мира (если не все его детали) выведены из Реальности или вливаются в нее». Толкин даже заходил настолько далеко, что утверждал, будто написание такой истории, как та, над которой он работал сейчас, — дело исключительно христианское. «Христианину, — говорил он, — теперь дано понять, что все его способности и стремления исполнены смысла, который тоже подлежит спасению. Милость, которой он удостоен, столь велика, что он, вероятно, не без оснований осмеливается предположить: мир его фантазий, возможно, действительно помогает украшению и многократному обогащению реального мироздания».
Лекция была прочитана в университете Сент–Эндрюз 8 марта 1939 года (иногда дата ошибочно указывается как 1938–й или 1940–й). После этого Толкин, вновь исполнившись энтузиазма, вернулся к истории, цель и смысл которой только что отстоял. Она была задумана как простое «продолжение» к «Хоббиту» и начата по настоянию издателя, но ныне, особенно после того, как Толкин во всеуслышание заявил о высоком предназначении подобных «сказок», Кольцо сделалось для него не менее важным, нежели Сильмарили. На самом деле теперь стало очевидно, что «Властелин Колец» — продолжение не столько к «Хоббиту», сколько к «Сильмариллиону». Все аспекты последнего были задействованы и в новой истории: сама мифология, обеспечивающая как предысторию, так и ощущение глубины, эльфийские языки, которые Толкин столь прилежно и подробно разрабатывал более двадцати пяти лет, и даже Феаноров алфавит, на котором Толкин вел дневник с 1926–го по 1933 год и который он теперь использовал для эльфийских надписей. Однако в разговорах и переписке с друзьями Толкин по–прежнему скромно называл роман «новым «Хоббитом» или «продолжением к «Хоббиту».
Именно под таким названием роман глава за главой читался в клубе «Инклингов». «Инклинги» принимали его весьма восторженно; правда, не всем слушателям пришелся по вкусу «высокий штиль», который начинал преобладать в книге. От сравнительно разговорного языка, которым написаны первые главы, Толкин все больше и больше переходил к архаичной, торжественной манере. Разумеется, он это замечал — более того, делал это вполне сознательно и обсуждал этот вопрос в печати (точно так же, как обсуждал смысл и значение книги в лекции, прочитанной в университете Сент–Эндрюз), на этот раз в предисловии к исправленному переводу «Беовульфа» Кларка Холла. Элейн Гриффитс поняла, что ей не по силам завершить редактуру, и, обнаружив, что самому ему на это времени тоже не найти, Толкин передал «Беовульфа» своему коллеге Чарльзу Ренну, который тогда работал в Лондонском университете. Ренн с редактурой управился быстро, но «Аллен энд Анвин» пришлось в течение многих месяцев дожидаться, пока Толкин сумеет собраться с мыслями и написать обещанное предисловие. В результате предисловие превратилось в длинное рассуждение о принципах перевода, и в первую очередь — в отстаивание уместности «высокого штиля» там, где речь идет о героических деяниях. На самом деле Толкин, сознательно или бессознательно, обсуждал «Властелина Колец», который тогда (в начале 1940 года) достиг середины того, что впоследствии стало книгой II.
