Подобных историй в спиритуалистском арсенале великое множество[238]. Так, например, доктор Юнг-Штиллинг приводит в «Угрозе Световостокове» рассказ о своем приятеле пасторе, у которого в Америке был брат. Он ничего не слышал об этом брате долгое время, но однажды, идя из своего кабинета и совершенно не думая о брате, он вдруг увидел его входящим в кабинет. Пастор бросился обнять брата, но тот растворился в воздухе. Пораженный этим видением, пастор записал день и час его. Через некоторое время он узнал о том, что брат его умер в тот самый день и час, «и в смертной тоске с горячностию вспоминал о нем» (Штиллинг: IV, 303). По Штиллингу выходит, что «сильное желание» души умирающего перенесло его образ через океан к любимому брату.
Жуковский, до сих пор комментировавший все рассказанные им в статье о привидениях случаи, на этот раз почему-то считает нужным указать, что московская история «не требует никаких объяснений». Все же возьмем на себя смелость ее прокомментировать.
Время действия истории о явлении М. установить несложно — ночь на 18 марта 1823 года. Действующие лица — племянница Жуковского Авдотья Петровна Елагина (по первому браку — Киреевская, в девичестве — Юшкова), в самом деле сидевшая в ту ночь у колыбели своего сына Рафаила (или Рафаэля, как его называли в семье), и ее сестра и близкий друг Марья Андреевна Мойер (в девичестве Протасова) — возлюбленная Жуковского, скончавшаяся в эту ночь в Дерпте. В 1810-х — начале 1820-х годов Елагина, Протасова (Мойер) и Жуковский, поточному определению М. О. Гершензона, «составляли неразрывный сердечный триумвират» (Гершензон: 295). Разлученные силою житейских обстоятельств, они в начале 1820-х годов мечтали соединиться в каком-нибудь одном месте и зажить счастливой жизнью вместе.
Говоря словами Жуковского, перед нами история о том, как «уходящая душа» Марии Протасовой «возвестила свое отбытие» в самый смертный час родственной душе, явившись ей на мгновение в зримом образе. Это видение есть «прощальный, последний зов любви в пределах здешнего мира на свидание в жизни вечной…». Одним из доказательств истинности видения является то, что все мысли и чувства Елагиной в этот момент были далеки от умиравшей в далеком лифляндском городе сестры. Явление Маши в таком случае не галлюцинация (то есть продукт человеческого сознания, психологически мотивированный и, следовательно, не имеющий в себе ничего сверхъестественного). Это настоящее видение, и к тому же (вот что наиболее существенно для Жуковского!) — со смыслом.
Нет необходимости напоминать, какой трагедией была смерть Маши Протасовой для поэта. Эта смерть без преувеличения может быть названа кульминационным событием его душевной жизни, расколовшим ее надвое: до смерти и после смерти Маши. Своей лирикой Жуковский уже давно «подготовил» новую для себя ситуацию: жизнь без милой, жизнь в воспоминании, в надежде на будущую встречу там («Эдвин и Эльвина», «Эолова арфа»). Теперь наступила пора испытания собственной лирической (не литературной ли?) веры. Видение Елагиной для Жуковского и стало одним из первых и разительных подтверждений его тайных надежд.
В подтексте истории о явлении Марии из статьи о привидениях — письмо поэта к Авдотье Елагиной от 28 октября 1823 года, в котором он дает мистическое толкование ее видению. К этому времени умер маленький Рафаэль, но «на смену» ему пришел новый ребенок Елагиной — Андрей:
Благослови Бог вашего Андрюшу, который так во время пришел сменить своего брата; дай Бог ему усмирить сердце матери. Ваши сны, милый друг, для меня завидное счастье; они право не мечта, я им верю, это разговор с другим, лучшим светом, которого сердце ваше достойно. Рафаэль на руках Маши — какое небесное настоящее! какое небесное будущее. Это награда любви, которая никогда, никогда не изменяла; награда, вам принадлежащая исключительно <…> Вы видели Машу и во сне, и на яву в последние дни ея — я нахожу в этом что-то, неизъяснимо для вас утешительное. Точно в эти последние дни, прощальные на земле, дни откровения, она как будто узнала яснее то место, где она наиболее нужна, и там была она своею душою. Я верю вашему видению, в нем вижу что-то естественное, справедливое. Это награда. Но именно все это и делает жизнь высокою! до чего может она возвысить нашу душу! И только она одна! ибо нигде уже того, что здесь совершенствует ее, страдания, величественного Божия ангела, она не встретит так, как здесь. Милая, говорю вам вашим языком: я далек, слишком далек от вашей высокости. Сны ваши меня не посещают. Но ради этих снов, прекрасных вестников того света, ради этого страдания, возвышающего душу, не предавайтесь унынию, уважайте жизнь <…> Прошедшее не умирает. Не говорите: ея нет! говорите: она была. Это ободрительное слово: в нем благодарность за все то, что она оставила в вашем сердце и что навсегда в нем сохранится.
(Уткинекий сборник: 39–40)
Явление Маши, по Жуковскому, — это откровение, награда любви, прекрасный дар небес. Маша явилась своей сестре, чтобы попрощаться с ней и утешить. Сестры некогда дали друг другу обет верности, распространявшийся и на их детей. «Знаешь ли, какой у меня теперь rêve de bonheur, — чтоб ты воспитала мою Катьку: я не могу глядеть на нее без того, чтоб не подумать: Господи, дай ей это счастие!» И в другом письме того же года:
Ах, Дунька! Право, и мне кажется, что натурально люблю тебя больше! Ведь я с этим чувством родилась и выросла, с ним и в могилу понесут! Ты мать моей дочери, лучшая из нас обеих. Умри я, то никому, кроме тебя, она принадлежать не будет. Ты ее лучше нас воспитаешь. Право, хочется немножко умереть, когда подумаю, как ей будет подле тебя хорошо.
(Там же: 258).
Это шуточное желание реализовалось в марте 1823 года, и потому после смерти Маши оно могло осознаваться как самой Елагиной, так и Жуковским как пророчество и завещание. В переписке сестер находит отражение и тема сновидения (пока еще далеко от мистического смысла). Так, Маша Мойер постоянно видит во сне свою сестру. «Я смело могу сказать, — пишет она ей 30 августа 1821 года, — что во сне и наяву все одна ты. Сегодня снилось мне, будто ты шла по Белевской улице <…> и несла нашу Катю на руках, и будто воз с дровами едва на тебя не наехал; ты положила Катю на траву, а сама бросилась под воз, чтобы тебя одну переехали. Я проснулась от страшной испарины в ужасе». В том же самом письме Маша сообщает сестре о том, что получила письмо от Жуковского из Дрездена, «до половины переписала» его для нее и обещает прислать его «на следующей почте с игрушками для Рафаэля», то есть, как комментирует это письмо А. Е. Грузинский, для «ожидавшегося ребенка Елагиной» (Там же: 260).
