За этой сценой, мало чем похожей на месть проклятым фашистам, наблюдали стоявшие рядом товарищи; правда, в какой-то миг они отвернулись в смущенном недоумении. В апофеозе Трупов вынул пистолет и разрядил шесть патронов в жертву. Пнув упавшее тело сапогом, Трупов приказал:
– Вы, болваны, ничего не видели!
Генерал Берзарин, немало повидавший на этой чудовищной войне, и сам, наверняка не раз имевший интимную связь с походно-полевой женой (ППЖ), был шокирован действиями сотоварища. Ведь генералам женщины никогда не отказывали, и его коллеги по армии обходились с дамами деликатно, возможно, даже нежно. Кто-то из генералов забывал о ППЖ после очередной ночи любви, но кто-то поддерживал, как мог, а кое-кому даже устраивал личную жизнь, помогая раненым и списанным из действующей армии полюбовницам устроиться на гражданке. Конечно, им не хотелось, чтобы об их похождениях узнали члены семьи (часто так и бывало, что ни жена, ни близкие о похождениях действительно не слыхивали). Как говорят, с кем не бывает, но тут…
Увиденное поразило Николая Эрастовича до глубины души. И он, помня о своем долге генерала, коммуниста и порядочного советского человека, решил не молчать.
Он решил, что не стоит привлекать машинистку к столь щепетильному вопросу, и от руки написал рапорт на имя Верховного Главнокомандующего товарища Сталина, в котором излагал суть увиденного, называя свидетелей – генерала Телегина и капитана Пика.
Подготовленный документ он тщательно сложил и положил в ящик стола в комнате, в которой спал. Возможно, оттого, что наконец-то завершилась затянувшаяся война, генерал расслабился, потеряв элементарную военную бдительность, и спокойно, крепко уснул тотчас, как только голова коснулась подушки.
Он догадывался, что его адъютант был давним информатором контрразведки СМЕРШ. Пока командарм спал, тот аккуратно и бесшумно вытащил из стола письмо и, уединившись в другой комнате, прочитал рапорт, а после прочтения спешно позвонил адъютанту заместителя наркома внутренних дел генерала Ивана Александровича Серова.
Адъютант, выслушав приятеля, попросил пару минут подождать, после чего трубку взял сам товарищ Серов, потребовавший немедленно явиться к нему; а так как они в данный момент находились рядом, он быстренько прибежал. Серов, ознакомившись с документом, тут же поставил об этом в известность своего друга – Георгия Константиновича Жукова, чтобы вместе принять решение.
…В течение того дня Берзарину пришлось немало ездить, и на одном из поворотов в мотоцикл, в коляске которого он находился, наехал грузовой автомобиль.
Смерть генерал-полковника была мгновенной.
Капитан Пик, видя такое развитие событий, предусмотрительно исчез.
Остался генерал Телегин; но бывший сотрудник ЧК, комиссар Г. К. Жукова ни о чем говорить не собирался; может, до поры до времени… Но вскоре Константинович Федорович был арестован, во время следствия в отношении его применялись пытки. «Подследственному» рвали внутренние органы, оперировали без наркоза и вновь рвали…; так кто большие фашисты, – как синоним бесчеловечного отношения к людям?! – эсэсовцы или советские палачи? Вопрос риторический. Чудовищное насилие было самым обычным явлением в карательных советских органах.
Недалеко от него в одной из камер содержался дважды Герой Советского Союза, Главный маршал авиации Новиков, который, испытав на себе пристрастные допросы и ознакомившись с обвинениями, передал через знакомого вертухая записку для Телегина. В ней он предлагал написать письмо в ЦК партии, что Трупов – развратник и берет в этом пример со Сталина, который на протяжении ряда лет живет одновременно с несколькими ведущими советскими актрисами.
То ли Телегин расценил эту записку как провокацию, то ли действительно испугался, но, спасая свою жизнь, он попросил у сотрудников бумагу и карандаш и написал рапорт на имя Сталина, приложив полученную от Новикова бумагу. Затем обратился к заместителю начальника следственного изолятора (СИЗО), сказав, что хочет видеть Берию. Тот, ухмыльнувшись, отказал; но генерал дерзко выкрикнул: «Не доложишь Берии или не передашь, что я хочу его видеть, мне головы не сносить… но и тебе тоже».
О том, что Телегин старый чекист, знали многие, оттого спорить не стали, и часа через три в камеру к нему вошли два полковника, один из которых был адъютантом Л. П. Берии…
Впоследствии адъютант доложил о встрече и происшедшем Берии, а тот – Сталину.
Сталин, ознакомившись с запиской Новикова и рапортом Телегина, сказал Берии:
– Лаврэнтий, скажи, нэ пора ли нам этого негодяя а-астановить, а там посмотрим и ра-асстреля-им.
Берия, поняв о ком идет речь, поперхнулся и решил уточнить:
– Товарищ Сталин, вы о Трупове?
– Да-да, Лаврэнтий. Прозондируй почву. Мне важно знать мнение ма-аего маршалитета.
Что тут началось; какой панический страх охватил красный маршалитет!
Не прошло и трое суток, как к Сталину один за одним зачастили маршалы Советского Союза и маршалы родов войск. Кто был далеко – звонили. Все, как один, дружно начали восхвалять Трупова, какой он великий полководец, и что высшие награды страны тоже об этом говорят.
Сталин приказал Поскребышеву остановить эту волну лжи, затем сел в свой автомобиль и отправился в монастырь. Туда вождь приезжал в самые разные моменты жизни; здесь, в монастыре, он обдумывал глобальные планы, здесь тайно отдыхал и приводил мысли в порядок. Здесь он встречался со своим самым близким и доверенным лицом.
– Ты па-анимаешь, – резко выговаривал он собеседнику, делясь наболевшим, – эти скорпионы за-а-ашевелились! Они почувствовали, ш-то если я ра-асстреляю Трупова за его блядство и уничтожение ма-аей армии, то очередь дойдет и да-а них. У всэх свинячее рыло в пуху! Развратники, воры…
О том, что товарищ Сталин может в порыве гнева смачно выматерить тех, кто попадал под горячую руку, знали в близком окружении вождя. И эти порывы обычно ни к чему хорошему не приводили.
Неистовавший Генсек на какое-то время замолчал, его трубка погасла. Что тоже говорило о скверном настроении; но после продолжил:
– Они пе-ресрали за сва-аи жизни. А-ани нэ жалели миллионов са-ветских людей, а свои сраные шкуры спасают… Они боятся повторения 37-го…
– Почему, – то ли обращаясь к доверенному собеседнику, то ли к самому себе, спросил Сталин, – через несколько часов, когда вермахт вторгся в нашу страну, ко мне пришел Шапошников и сказал: «Товарищ Сталин, в том, што случилось, я нэ-посредственно виноват. Я вам правду скажу: я боюсь за-астрелиться, поэтому ви-но-сите приговор. Смертельный…» А после Ливадийской конференции ми обнаружили его мертвым, с пистолетом в руке. Но его сердце остановилось раньше, чем он нажал на курок…
