У нас начала лихорадочно работать мысль — что же делать дальше? После совещания с несколькими лицами мы решили поодиночке пробираться на Дон к атаману Каледину и там совместно с донскими казаками продолжать начатую в Москве белую борьбу против красных. Генштаба полковник Дорофеев раздобыл на дорогу по 250 рублей на каждого.
Вечером какой‑то представитель большевиков начал выдавать пропуски на выход из училища за подписью товарища Ломова, [66] мне и моим адъютантам в пропуске было отказано и объявлено, что мы будем преданы суду.
Ночью в 1 час утра мне удалось проникнуть в комнату, где выдавались пропуски, и благодаря мертвецкому сну выдававшего эти пропуска «товарища» написать на пропусках собственные фамилии и их таким образом получить, и в 8 часов утра покинуть училище через толпу галдевших матросов, прибывших из Петрограда с крейсера «Аврора». Не буду описывать подробностей мытарств, какие пришлось встретить на пути к Новочеркасску, куда начали стекаться участники Москвы, где на Барочной улице положили основание Добровольческой армии, которую возглавил генерал Алексеев и с которой проделали Ледяной поход, откуда вернулись лишь немногие счастливцы.
А. Невзоров[67]
4–я МОСКОВСКАЯ ШКОЛА ПРАПОРЩИКОВ[68]
В этих моих воспоминаниях нет ни фантазии, ни неверных описаний событий. Сейчас, конечно, пишут многие, кому только не лень. Может быть, это и хорошо, но пишите правду, как оно было на самом деле, а не искажайте фактов для того, чтобы оправдать какие‑либо деяния, послужившие во вред нашей армии и вообще России. Не укоряйте меня в суеверии и бабьих сплетнях. Пишу, что видел и испытал на себе самом. Недавно прочитал книгу Позднышева «Распни его». В этой книге автор проводит мысль, с которой нельзя не согласиться, а именно: «Роль наших генералов во время Февральской революции». В самые критические моменты развития революции наши генералы совершенно растерялись и все шло самотеком, что было на руку бунтовщикам–революционерам. Во многом и мне пришлось лично убедиться.
Февральская революция застала меня в школе прапорщиков в Москве. Медицинской комиссией я был признан негодным к строевой должности, а лишь на нестроевую. Нестроевых должностей я никогда не занимал и попросил в штабе Московского военного округа назначить меня куда‑либо в строй. Мне предложили назначение в школу прапорщиков, на что я согласился и был назначен в 4–ю Московскую школу прапорщиков.
Ознакомившись с обстановкой, я увидел, что в школе работы очень много. Школа состояла из двух рот, по 250 человек в каждой. Офицерский состав был из боевых офицеров 1–й Великой войны. Большинство из них были инвалидами. Были и георгиевские кавалеры. Но инвалидность офицеров была такова, что не мешала им заниматься строем в условиях мирного времени. Например, капитан С. был ранен в пятку правой ноги и не мог ступать на эту пятку. Штабс–капитан М. ранен в кисть левой руки, но мог делать что‑либо одной правой рукой. У поручика Л. не сгибалась левая рука от ранения в локоть и т. д., все в таком же духе.
Начальником школы был полковник Л. А. Шашковский. [69] Это был в высшей степени образованный и гуманный человек, но с довольно своеобразными взглядами. При приеме молодых людей в школу для прохождения курса первое, что он делал, — это давал всем поступающим написать свою биографию. Во–первых, по этой биографии он узнавал степень грамотности поступающего, а также его специальность. Если оказывался кто‑либо, кто служил раньше лакеем в ресторане, на вокзале или еще что‑либо в этом роде, то такой человек моментально откомандировывался в полк. Полковник Шашковский говорил: «Приму крестьянина, рабочего, но не лакея». Полковник Шашковский немного отстал от строевой службы, так как почти 30 лет был сначала воспитателем, а потом ротным командиром в 3–м Московском кадетском корпусе. Как начальник школы и воспитатель будущих офицеров он был незаменим.
Постоянному командному составу было работы много. Кроме строя, стрельбы, маневров, мы должны были читать лекции по топографии, тактике, стрелковому делу и уставам. Артиллерийское и инженерное дело читали специально приглашенные офицеры. Работать приходилось по 10 — 11 часов в сутки. Вначале в школу принимались люди без среднего образования. Достаточно было 4–х классов городского училища, гимназии или были еще какие‑то школы 1864 года, которые давали права вольноопределяющегося 2–го разряда. Все эти люди уже побывали на фронте, среди них были и георгиевские кавалеры. Это был набор, с которым было легко работать. Они уже были знакомы с военной службой, и прапорщичья звездочка была для них заветным достижением. Потом начали присылать с фронта подпрапорщиков с полной колодкой Георгиевских крестов и медалей. Тут были и пехотные, артиллерийские и кавалерийские подпрапорщики. Был один воздухоплаватель. Все это люди, которым надо было получить чин прапорщика, и по окончании школы они, как специалисты, возвращались в свои части. На фронте была нехватка в офицерском составе.
В № 61 «Военной Были» много писалось о школах прапорщиков. Там, между прочим, проводится одна мысль: было сказано, что хотя курс школы продолжался всего лишь четыре месяца, но молодежь, туда поступавшая, иногда с левым уклоном мышления, пробыв в школе 4 месяца и надев погоны прапорщика, делалась офицерами по своим взглядам. То же самое наблюдалось и у нас. Как‑то быстро сживались и с увлечением занимались как науками, так и строем. Правда, были и исключения, но очень редкие. Многие из воспитанников школ погибли на фронте в 1–ю Великую войну, приходилось встречать и в гражданскую войну кое–кого. Школа помещалась в казармах 5–го гренадерского Киевского полка. Рядом, в казармах 6–го гренадерского Таврического полка, стояли 56–й и 55–й запасные батальоны, пополнявшие Гренадерский корпус. Казармы были старые, кажется еще Екатерининских времен. Но тесноты не было. Были спальни, отдельные классы для занятий. В полуподвальном этаже помещались столовая, кухня, склады и уборная. Отопление было «амосовские печи». Такого отопления теперь не увидишь. В подвальном этаже стояли 4 огромные печи. От них в стенах были проведены трубы, по которым шел горячий воздух из этих печей. В каждой комнате были по одному, а иногда и больше, в зависимости от величины комнаты, так называемые «душники», через которые в помещение проникал горячий воздух. Дров эти печи пожирали много, но в казармах было всегда очень тепло. Печи, как я сказал, были внизу, в подвальном этаже, в длинном коридоре. И днем, и ночью там всегда было темно. Тут вот должен вспомнить один случай: возвращались ночью два юнкера из уборной и почти на самой вершине лестницы услышали, что кто‑то идет за ними. Оглянулись и в страхе обмерли. За ними, во всем белом, с косой на плече, шла, как ее изображают, смерть. Они в ужасе бросились в свои кровати, залезли под одеяло с головой. Лежат ни живы ни мертвы. Дневальный, стоявший у столика дежурного, также видел эту «смерть». «Смерть» подошла к кровати одного юнкера и пропала. Юнкер, около кровати которого она стояла, заболел менингитом и утром был отправлен в госпиталь. Об этом происшествии быстро узнала вся школа. Разговоры пошли самые разнообразные. Ночью дневальные не хотят стоять одни, приглашают приятелей. Вместо одного человека стоят всю ночь по 20 человек. Все же не так страшно! Возбуждены все страшно. Доложили начальнику школы. Он посмеялся: «Как не стыдно! Какой‑нибудь безобразник одевается «смертью» и ходит пугает вас всех».
