Когда 12 мая 1937 года Георг VI сидел на троне в Вестминстере, где уже шесть веков архиепископы короновали его предшественников, когда вокруг него собрались самые знатные представители Англии и всей Империи, когда пэры Англии в роскошных одеяниях один за другим преклоняли перед ним колено, воздавая ему почести, — тогда, глядя на эту блестящую театральную сцену, он, наверное, думал о том, какие мрачные истории рассказывали могилы, расположенные там, в апсиде древнего собора. Эти камни поведали об убитых королевских сыновьях, о королевах, при жизни осыпавших друг друга оскорблениями, а теперь упокоившихся рядом, о перстнях, приносящих несчастья, о бурных страстях — вечных спутниках власти. Георг VI был не первым, кто получил корону при неожиданных, даже романтических обстоятельствах.
Этой короны он не желал. Все три месяца прошлого года, когда развивался кризис, он держался в стороне от фракций, терзавших его брата и в конце концов подтолкнувших его к тому, что архиепископ, проговорившись, назвал surrender[85]. Королевская власть нисколько не привлекала его, но ему приятно было видеть, как его молодая жена, сидя чуть поодаль от него, на втором троне, очаровательно играла в королеву.
Глядя на нее, он, возможно, думал о своем старшем брате, как раз в те дни приехавшем на Ривьеру к своей подруге, чтобы готовиться к свадьбе. Абсурдный закон предписывал четыре месяца карантина этим двум людям, любящим друг друга. Наверное, Альберт-Георг думал о том, что его самого за все эти годы никто никогда не заставлял разлучаться с женой даже на месяц. Человеческие чувства, история их браков, память о детстве и родителях, — все это внутренне соединяло Георга с тем, кто сейчас мысленно был с ним, в этом соборе.
Вон там, в царственной позе и тоже с короной на голове, была его мать. Ее сердце томило странное волнение. У нее отняли одного сына, чтобы водворить на его место другого, — таков был этот печальный обмен. Один сидел здесь облаченный в пурпур и увенчанный короной, держа скипетр и державу, в сказочном костюме; но эти одежды предназначались его старшему брату, тому, который сейчас должен был принимать корону в этом соборе. Оба были ее сыновьями, но привилегия всегда отдается первенцу.
Конечно, эта семидесятилетняя женщина думала о том дне — с тех пор минуло уже полвека, — когда такой же ужасный обмен оставил след в ее судьбе. Ее жених, принц Уэльский, умер, но вскоре его младший брат явился просить ее руки. Так же, как сегодня Георг принял корону вместо Эдуарда, ее будущий муж получил ее руку, отданную его брату; а потом она стала королевой. Здесь, в этом же соборе, перед теми же самыми канделябрами, под теми же стягами… Корону, которая теперь сверкала на темных волосах молодой женщины, тогда возложили на ее пышные локоны, уже тронутые сединой. Четверть века минуло с тех пор.
Далеко оттуда, по ту сторону моря старший брат слушал по радио подробный рассказ о своей собственной коронации. Он, должно быть, испытывал странные чувства, словно давно уже умер: та же дата, та же мантия — все, что предназначалось ему; он слушал голос архиепископа, который причинил ему так много зла, а теперь короновал его брата. Эдуарду был знаком этот спектакль, поскольку, будучи шестнадцатилетним принцем, он сам преклонял колено на коронации собственного отца. Что же произошло с тех пор? Он видел мир и людей, сражения и войну, но всегда оставался одиноким. Теперь он держал за руку любимую женщину. И она, наверное, не улыбалась, слушая другую, что теперь была на ее месте.
К свадьбе все было готово. Король, ставший герцогом, был волен делать все, что прежде ему мешали делать, ссылаясь на закон. С юношеской непосредственностью, с неизменно довольной улыбкой он в те дни и еще долго потом разыгрывал роль хозяина дома; эту чету можно было бы принять за молодоженов, которым нет еще и тридцати, и которые с удовольствием обустраивают собственное гнездышко. Прошло уже много времени, а он по-прежнему испытывал величайшую радость оттого, что мог все делать сам: звонить по телефону, провожать кого-нибудь, вызывать лифт, кормить собаку, — ибо все это маленькие признаки большой свободы.
Он хотел отпраздновать свадьбу именно 3 июня 1937 года, в день рождения отца. Он гадал, приедут ли его братья, и какой священник наберется смелости соединить их узами брака? Все пугливо сторонились свергнутого короля. Приехать к ним и совершить обряд бракосочетания вызвался старый священник из маленького английского городка, Андерсон Джардин, хотя герцог был с ним совершенно не знаком. Священник говорил, что его подвигли на этот поступок христианские чувства: «Я могу оказать услугу человеку, который был моим королем». Англиканская церковь покарала его, лишив сана после сорока лет служения, и он вынужден был уехать в Америку.
За шесть дней до свадьбы родина нанесла герцогу еще один удар. Документ, скрепленный большой королевской печатью, гласил, что согласно принятому решению и подписанному указу «только лично герцог может носить титул королевского высочества и пользоваться положенными ему привилегиями, но его супруга или их потомки, если таковые появятся на свет, не имеют никаких права ни на этот титул, ни на соответствующие привилегии».
Когда та, что недавно стала королевой, будучи шотландской леди, вышла замуж за брата герцога, ей был присвоен титул королевского высочества «на основании общего правила, согласно которому жена делит с мужем его положение». Так же было, когда другой его брат женился на девушке из незнатного дворянского рода; так же было у с его зятем-лордом, мужем их сестры — особы королевской крови.
Итак, подобная мера была не просто незаконной: она имела целью не пускать Эдуарда в Англию. Низложенный король, который, по выражению министра, вел себя как great gentleman, вряд ли вернулся бы на родину с женой, которой нанесли оскорбление на глазах у всего мира. Болдуин задним числом превратил брак герцога в морганатический брак, то есть как раз в такой, какого, по словам министра, в Англии быть не могло, и именно разногласия по этому формальному вопросу заставили Эдуарда отречься от престола. Теперь жена оказалась «неспособна» также стать королевским высочеством.
В сердце нового короля, любившего своего брата и предшественника, должно быть, накопилась ненависть к той женщине, о которой он ни разу не сказал ни слова: в силу своего характера он хотел избегать всего, что могло уязвить Эдуарда. С уверенностью можно утверждать, что он знал, какие опасности подстерегают монарха, как бессилен он, играя роль султана, как могуществен великий визирь, приславший бывшем) королю, своему «другу на всю жизнь», единственную рождественскую открытку.
