Движение началось в этот раз с отдельных забастовок в Люблине, где выступили транспортники, потом метастазы дошли до Варшавы, где поднялись автобусные и трамвайные парки. Власти ничего не предпринимали в общенациональном масштабе и латали каждую дырку отдельно. Кое-как это удавалось, тем более что забастовки носили пока только экономический характер. Люди требовали прибавки жалованья, улучшения снабжения, наведения порядка. Движение тлело почти две недели, пока не докатилось до пороховой бочки — до побережья. 17 августа начался «пожар». В этот день забастовали 30 предприятий, в том числе все судостроительные верфи. Сейчас страна отрезана от моря. Судам под польским флагом запрещено входить в родные порты. Власти просят нас принять в прибалтийских республиках срочные грузы и отправить их поездами в Польшу…
Сказывается опыт старых выступлений. Сразу же повсеместно создаются забастовочные комитеты, они объединяются в городские комитеты и т. д. Губошлепов правительство всегда делало вид, что в стране нет оппозиции. Теперь диссиденты спешно выехали на север и включились в забастовочную борьбу, придав ей острый политический привкус. В требованиях появились такие пункты, как создание подлинно независимых профсоюзов, свобода печати и слова, предоставление церкви права пользования средствами массовой информации. Слышатся голоса о привлечении к ответственности людей, которые довели страну до такого положения…
Все предприятия блокированы пикетами. Члены партии кое-где изгнаны с территории заводов и верфей. Над замершими в бездействии цехами подняты огромные кресты. Идут богослужения с антиправительственным подтекстом. Кое-где печатаются листовки, зовущие к продолжению борьбы. Власть парализована. Партия отсутствует как фактор. Заседания воеводских комитетов не дают никаких вразумительных решений. Политбюро заседает непрерывно, но также безрезультатно. Выхода никто не видит!»
Число бастовавших достигало 600 тыс. Во главе движения на Побережье встал 36-летний электрик с Гданьской судоверфи Лех Валенса. Его отец находился в США и часто появлялся в свите Р. Рейгана, который вел президентскую кампанию. Было известно, что Валенса имел только начальное образование, но волевых качеств ему не занимать. Это прирожденный лидер. Около него сразу же сформировались группа консультантов и целое «правительство» из восьми адвокатов, социологов, историков, которые и формулировали основные политические требования.
5 сентября 1980 г. Терек был снят с поста руководителя партии, опять со лживой формулировкой «из-за серьезной сердечной болезни». Новым первым секретарем стал Станислав Каня, 53-летний аппаратчик. Кризис в верхах был разрешен, забастовки пошли на убыль. Правительству даже удалось получить от свободных профсоюзов формальное заявление об уважении конституции и признании социалистического строя.
Но страна вышла из повиновения. Из края в край плескались волны независимого самоуправленческого разгула. Студенчество, интеллигенция активно нападали на правительство. Партия болтала ногами в пустоте, тщетно пытаясь найти хоть какую-то опору. Пленумы, активы, конференции сыпались, как из дырявого мешка, а улицы, массы были отданы оппозиции. Вся Польша превратилась в горящее торфяное болото. На метровой глубине полыхала вся социальная толща.
Мне приходилось каждое утро докладывать начальнику разведки телеграммы, которые мы рекомендовали к рассылке членам политбюро, секретариату ЦК и в ведомства. В один из дней, когда в стопке рекомендуемых телеграмм оказались две-три, освещавшие положение в Польше, Крючков, не отрываясь от чтения, спросил: «Как думаешь, Леонов, начнется теперь стабилизация у поляков?» Я набрал побольше воздуха в легкие и очень печально, хотя и убежденно произнес: «Нет, думаю, что оппозиция победила, она завоевала главное — народ. А власть сама упадет ей когда-нибудь в руки».
Прошло некоторое время, и Андропов пригласил несколько человек из разведки для откровенного разговора о положении в Польше. За столом были начальник разведки, его заместитель, отвечавший по оперативной линии за участок работы по Восточной Европе, начальник соответствующего отдела и два представителя информационно-аналитического управления, в том числе и я.
— Кто будет докладывать? — обратился председатель КГБ к Крючкову. Тот внимательно посмотрел на меня, как бы давая мне 30-секундную паузу для подготовки, и сказал:
— Доложит начальник аналитического управления.
Я не готовил специального сообщения, обычно в таких случаях докладывал или сам начальник разведки, или в крайнем случае его заместитель, но пришлось принять главный удар на себя. Я честно и откровенно изложил наше понимание обстановки в Польше, обратил внимание, что мой доклад не противоречит той информации, которая регулярно направляется в политбюро по линии разведки. Помнится, закончил я свое короткое выступление словами: «Партия и правительство в Польше утрачивают контроль над обстановкой. При сохранении нынешних тенденций развития внутриполитической ситуации взрыв неминуем, причем он может произойти в самом ближайшем будущем, измеряемом несколькими месяцами». Разговор состоялся осенью 1980 года. За столом воцарилось молчание. Андропов посмотрел отрешенно в окно и спросил:
— Как вы думаете, на чем сейчас держится власть в Польше?
— Практически на трех опорах: партийных функционерах, Министерстве внутренних дел и армии. Социальная база истончена до крайности.
— Сколько наших войск в Польше?
— В районе Легнице стоят две дивизии и воздушная армия общей численностью, колебавшейся в разное время от 40 до 60 тыс. человек, да в Свиноустье бригада морских катеров с морской пехотой. Эти силы ориентированы на защиту в случае необходимости железнодорожных и морских коммуникаций, связывающих Центральную группу войск (так называлась группировка войск в ГДР. — Н. Л.) с территорией СССР.
Андропов вновь на какое-то время отключился, размышляя про себя, а потом задал неожиданный вопрос:
— Поляки бунтуют, потому что у них мясо подорожало и его стало меньше, потому что выплачивать долги надо только за счет увеличения экспорта сельскохозяйственной продукции. Но вы говорите, что поляки и сейчас потребляют в год по 70 кг мяса на душу населения? (Я утвердительно кивнул.) Почему же не бунтуют тогда наши люди, которые едят вдвое меньше?
Я не нашел ничего умнее, чем сказать:
— Потому что наши не в пример терпеливее!
Сидевшие за столом смотрели на меня с явным сочувствием. За такие ответы можно было получить крупные неприятности.
