почестям. Нет, друг мой, в литературе чины ерунда, в литературе книги имеют значение. Книги – и больше ничего!»
В этом абрамовском ответе не только его отношение к настоящей, подлинной литературе, но и к облику писателя, который так легко потерять, поддавшись всякого рода соблазнам. 1 ноября 1970 года он напишет тогда ещё совсем молодой, но очень даровитой вологодской поэтессе Ольге Александровне Фокиной:
«Одного боюсь: захвалят Вас, заласкают. Бойтесь этого, как огня. Идите своей дорогой. Не изменяйте себе, слушайтесь своего внутреннего голоса. Только ему одному доверяйте. И, конечно, ещё один совет: учитесь! Думайте, смелее думайте. Держитесь зубами за родную почву, но и охватывайте духовным взором всю страну. Помните: настоящая литература, да и вообще искусство – это всегда вызов. Вызов существующему, устоявшемуся. Вызов привычным представлениям».
Это было не просто напутствие от Фёдора Абрамова, в этой выраженной им мысли было его собственное видение творчества и отношение к нему самого писателя.
Так случилось, что в год своего юбилея Фёдор Абрамов обрёл новый ленинградский адрес. Им стала квартира в доме 58 на 3-й линии Васильевского острова, в которой в своё время больше тридцати лет прожил известный писатель-натуралист Виталий Валентинович Бианки. После его кончины в 1959 году квартиру распределили университетскому профессору Владимиру Владимировичу Мокринскому и его супруге – известному на всю страну геологу Ирме Эрнестовне Вальц. Именно она после смерти супруга в 1969 году и предложила Абрамову совершить весьма выгодный для обеих сторон квартирный обмен, который и произошёл годом позже.
Это была просторная трёхкомнатная квартира на третьем этаже с большой кухней, выходящая всеми окнами на светлую сторону 3-й линии. Абрамову квартира очень понравилась. Под кабинет им была облюбована дальняя комната. А в первых двух устроили гостиную и кабинет Людмилы. Кабинеты, в свою очередь, служили и спальнями.
1971 год пройдёт для Фёдора Абрамова без Пинежья. Увязнув в делах, он так и не выберется на родину, не сумев выкроить в своём плотном графике пару-тройку безмятежных недель. Не принесла душевного спокойствия и сентябрьская поездка на воды в Кисловодск. «Кажется, немножко окреп, подлечился, – напишет он на родину в письме Александру Минину 16 октября 1971 года, – а вообще-то тоска смертная эти санатории. Я второй раз за свою жизнь был на курорте и второй раз волком выл. Ей-богу!»
Он подолгу будет жить в Комарове, и его писательский стол, как и всегда, будет покрыт исписанными от руки листами бумаги.
В этот год он много раз будет выезжать за границу, побывает в Румынии, Дании, Швеции, и откликом на его зарубежные поездки станут новые дневниковые записи.
Вообще все 1970-е будут наполнены для Фёдора Абрамова многочисленными зарубежными поездками, когда творческими, а когда и просто экскурсионными. Нельзя сказать, что его так манила заграница и он был бы столь падок на такого рода поездки. Нет, Абрамов достаточно много ездил и по стране. Тем не менее никогда не упускал возможности отправиться за рубеж. Для него это были не просто путешествия по миру с восторженным созерцанием красот, а сопоставление увиденного с тем, чем живёт Россия. В какой бы из стран он ни был, с ним везде был его народ, его Россия. Однажды на вопрос племянника Владимира: «Дядя Федя, а зачем так много за границу ездишь?» – Абрамов ответил: «А оттуда все наши проблемы как в зеркале видны!»
1971 год выдался для Фёдора Абрамова напряжённым и в творческом плане. Пребывание в Комарове всё же не давало оторванности от обыденного мира, да и его творческая атмосфера не была той деревенской, к которой очень тянулся Абрамов и которой ему постоянно не хватало в городе. За длительное время ленинградской жизни он так и не сделался горожанином до мозга костей, хотя внешне вполне походил на него. Город, давший ему образование, работу, возможность воплощения его литературных замыслов, не смог вытеснить из его сердца деревню, думы о которой были всегда с ним. И в этом смысле спасением для него стал небольшой домик давней знакомой Ирины Столяровой в деревне Опальнево в Ярославской области, куда он стал частенько наведываться начиная со второй половины 1960-х годов. Столярова была сотрудницей кафедры истории русской литературы Ленинградского университета, а в прошлом студенткой филфака, ученицей Фёдора Александровича. Её отчий дом на Борисоглебщине приглянулся Абрамову не только как место отдыха, но и как уединённый уголок, где ему неплохо работалось. Здесь, в Опальневе, в конце 1960-х и родилась «Пелагея», а также некоторые главы будущего романа «Пути-перепутья». Весной 1970 года тут появился на свет и последний черновой вариант многострадальной «Альки».
Почти два года Фёдор Абрамов будет дорабатывать «Альку», прежде чем в июле 1971 года отправит некогда отвергнутую «Новым миром» повесть в журнал «Наш современник», где её примут и почти сразу поставят в план январского номера 1972 года. Конечно, это была уже не та «Алька», которую видел Александр Твардовский.
Он упорно делил «Альку», чистовой вариант которой был готов за месяц до отправки в редакцию, с новым романом о Пряслиных, который планировал закончить к апрелю 1972 года.
Так «Алька» рождалась в третий, последний раз. Пройдя период своего существования в контексте повести «На задворках», а потом и в той форме, от которой отвернулся «Новый мир», Абрамов всё же смог придать повести уверенную самостоятельность, сумев сделать так, что «Пелагея» стала для «Альки» своеобразным фоном, благодаря которому образ главной героини повести – Альки, её помыслы, её метания между городом и деревней высветились ещё сильнее.
Нет ничего удивительного, но память о «Пелагее» крепко засела в «Альке». Она присутствовала не только в образе заглавной героини, вернувшейся в родную деревню Летовку год спустя после смерти матери, но и в ностальгических воспоминаниях о детстве, в запахах листвы в лесу, в который она ходила с матерью по ягоды, в «паладьиной меже» – тропинке, что тянется от реки в деревню, по которой Пелагея каждый день проходила дважды (больше её по этой тропке никто не хаживал, говорили в деревне), в состарившемся материнском доме. Да и в Алькиных словах «мама, я пришла» всё так же оживает образ Пелагеи. Воскрешается её образ и в Алькиных упрёках самой себе, что «город на мать променяла», и в слезах, что «текли по её щекам», и в том, что Алька принялась убирать материнский дом и вдруг поняла – как хорошо «с утра топить печь, самой мыть полы, греть самовар… и ходить босиком по чистому, намытому полу!». И то, чем жила её мать и от чего бежала сама Алька, вдруг стало ей близким и родным, и она даже решила вернуться в
