В том составе оно было последним и, теперь можно сказать, прощальным. Мы собрались за городом, в Ново-Огареве, в шесть часов вечера, а разъехались где-то к полуночи. Обсуждались все вопросы, связанные с открытием и работой съезда, а также кадровые варианты. В том числе был обмен мнениями о том, надо ли совмещать должности Генсека и Президента. Михаил Сергеевич попросил выступить на эту тему каждого. Все высказались за совмещение, что явно соответствовало намерениям Горбачева. Я однозначно сказал, что возражаю против совмещения. Президент — одно, а энергично, инициативно действующий Генсек — другое.
Разумеется, я понимал, что в вопросе о разделении высших должностей останусь в одиночестве и что это не может не повлиять на отношение ко мне со стороны Горбачева. Однако кривить душой не мог, чего бы мне это ни стоило!
Эту позицию разделяли многие. Именно вопрос о совмещении Горбачевым двух высших постов неоднократно поднимали коммунисты на собраниях, в печати, письмах в ЦК. Напомню, этот вопрос очень серьезно обсуждался на Пленуме ЦК в мае 1991 года.
Не имеем ли мы здесь дело попросту с легализацией того положения, которое негласно существовало раньше, когда два-три человека в Политбюро якобы от имени партии могли поручить КГБ уничтожить могильник жертв, скрыть это решение от партийных органов, а вся вина за случившееся была возложена на коммунистов?
Не возникает ли здесь ситуация Понтия — Пилата, при которой Пилат ссылался на Понтия, Понтий кивал на Пилата, а Иисуса тем временем отправили на Голгофу, к распятию?
Мое понимание тех событий, которые обобщенно, пользуясь терминологией английского судебного права, можно было бы назвать «Гдлян против Лигачева», прошло через несколько стадий.
Сначала я воспринял нападки следователей Гдляна и Иванова как удар лично против меня, нанесенный с целью выбить из руководящего ядра партии, а заодно сделать на этом свои политические карьеры. Но когда к делу очень активно подключились некоторые средства массовой информации, уже имевшие в тот период ярко выраженную антисоветскую окраску, мне стало ясно, что вопрос не только и не столько во мне лично — речь идет о том. чтобы скомпрометировать Политбюро. Затем понимание происходящего еще более углубилось.
Произошло это на первом Съезде народных депутатов СССР, когда в некоторых выступлениях впервые обнаружилось противостояние партии и Советов — кто выше? Когда я услышал эти выступления, мне сразу стало ясно, что начинается какой-то новый этап общественного развития, не предвещавший стране и народу ничего доброго. Нападки Гдляна предстали в новом свете: готовится атака на КПСС, задумывается антикоммунистическая кампания.
А время шло. И стало очевидным, что прицел взят еще выше! После легализации антикоммунизма обнаружилось главное направление удара со стороны тех политических сил, которые поддерживали Гдляна и Иванова. Вовсе не стремясь возвеличить собственную персону, обязан все же сказать, что именно я был тем человеком в Политбюро, который постоянно выступал в защиту социалистических принципов.
В качестве примера могу сказать, что именно я категорически настаивал на исключении из Отчетного доклада ЦК КПСС XXVIII съезду тезиса о введении частной собственности, продолжал выступать против очернительства советской истории, за укрепление единства партии. Именно я на заседаниях Политбюро и в публичных выступлениях многократно бил тревогу в связи с событиями в Восточной Европе; решительно отстаивал современную аграрную политику, коллективные формы сельского хозяйства, доказывал необходимость его технической реконструкции. В этих принципиальнейших вопросах — о частной собственности, о колхозах, о единстве партии и целостности страны, о ситуации в Восточной Европе и о других — у меня было очень много сторонников, на уровне высшего партийного руководства я выражал определенные общественные настроения, которые в той или иной мере надо было учитывать. Эти настроения препятствовали осуществлению далеко идущих планов капитализации страны.
Вот почему — а в этом я убежден — удар следователей был нанесен именно по мне.
И здесь очень важно сказать о минуте полного, окончательного прозрения. Вся глубина замысла ударить по Лигачеву и вся мера нечистоплотности этого замысла открылись для меня на… XXVIII съезде КПСС. Да, да, именно на партийном съезде, когда против меня тоже вели сильную атаку, однако никто — ни один человек! — даже не вспомнил про обвинения во взяточничестве. Свыше 150 письменных вопросов поступило ко мне в ходе персонального отчета. А сколько было вопросов от микрофонов! Но не оказалось среди них ни одного вопроса по поводу истории с Гдляном, хотя среди делегатов было немало моих идейных противников. Всем все было предельно ясно: я вне подозрений.
Ситуация складывалась поразительно парадоксально. Словно и не было истерики вокруг моего имени в связи с обвинениями во взяточничестве. Словно целый год не терзала меня праворадикальная, антикоммунистическая пресса, словно бы не плескала бензин в костер общественных страстей. Словно не было митингов, на которых «демократы» носили плакаты, обвиняющие меня в коррупции. У меня было такое ощущение, будто черный ураган пронесся надо мной, а теперь все стихло. Тень подозрений над моим именем исчезла. На XXVIII съезде я был реабилитирован не выводами комиссий, а полным молчанием на этот счет тысяч людей, понявших, что обвинения Лигачева во взяточничестве — это просто чушь.
Внутренне я был удовлетворен. Однако другие вопросы не давали покоя. Что же все-таки это было? Какова природа пронесшегося надо мной черного урагана? Ведь речь, повторяю снова и снова, шла не о личных счетах. Клеветническая кампания против Лигачева серьезно повлияла на развитие политических событий в стране, более того, можно говорить о том, что она подтолкнула развертывание клеветнической кампании против коммунистов, КПСС. А теперь вот выясняется, что все это было фикцией, поклепом. Это теперь понимают.
Что же произошло?
Можно реабилитировать от подозрений Лигачева, но время-то уже ушло, дело сделано — политические события назад не воротишь.
Вот тут-то мне и открылось коварство тех политических сил, которые задумали повернуть вспять историю. Чудовищные обвинения против меня лопнули, словно мыльный пузырь, обнажив моральную нечистоплотность закулисных авторов всего этого дела и тех, кому выпали роли исполнителей.
А выводы из происшедшего важны не только для меня…
Беда всегда приходит внезапно.
В мае 1989 года я вылетел в командировку в Ташкент. Там мы организовали встречу руководителей Москвы, Ленинграда, сибирских промышленников со среднеазиатскими аграриями. Советская экономика разворачивалась новым курсом, речь шла о взаимовыгодных связях между регионами.
