В конце сентября караван достиг уйгурского города Бешбалык (нынешний Дзимса, что приблизительно в ста тридцати километрах от современного Урумчи). Уйгурский царь, население, буддийские клирики и прочий люд приветствовали знаменитого китайского священнослужителя бурно и восторженно.
После гор и пустынь уйгурские оазисы, оплодотворенные водой, подававшейся по хитроумным ирригационным каналам, произвели на путников впечатление рая.
В Джамбалыке, на одной из террас, Чан-чуня ждал прекрасный обед с отличным вином и восхитительными дынями. То был последний на пути монаха буддийский город, западнее начинались мусульманские земли.
Пройдя вдоль Джунгарской пустыни, караван оказался на берегу красивого озера Сайрам, в зеркале которого отражались остроконечные вершины тянь-шаньских гор, покрытых густыми березняками и сосняками.
Второй сын Чингисхана, Чагатай, в 1219 году проторил по Талкийскому ущелью дорогу, соединившую озеро и поречье Или, перекинув через порожистые горные потоки деревянные мосты. «На этих мостах могли свободно разминуться две колесницы». Выйдя из Талкийского ущелья, караван оказался в Илийской долине, с ее пастбищами, зарослями грудной ягоды и шелковицы.
Беседы Чингисхана с китайским мудрецом
14 октября 1221 года караван с Чан-чунем вступил в Алмалык (неподалеку от нынешней Кульджи), в самом центре прекрасной Илийской долины. Тамошний правитель и даругачи, префект-монгол, вышли навстречу путникам. Край славился своими фруктами (в переводе с тюркского языка слово «алмалык» означает «яблочная страна»). В пересказываемом нами очерке путешествия китайца восхваляются также ирригационные сооружения, благодаря которым долина была превращена в сплошной сад, а также знаменитые хлопчатобумажные ткани местного изготовления.
По-прежнему следуя на запад, во второй половине октября караван пересек плодородные земли, прилегавшие к истокам Чу, Таласа и их притоков, и, минуя нынешние Чимкентскую и Ташкентскую области, приблизился к Сырдарье, через которую переправился 22 ноября. За нею начиналась Трансоксиана.
3 декабря Чан-чунь прибыл в Самарканд. С согласия монгольских влстей он провел зиму в этом городе: Чингисхан, занятый подавлением последних мятежей в афганских городах, в то время имел заботы более насущные. Вспомнил он о китайце в середине апреля 1222 года и направил к нему человека с посланием, в котором говорилось: «Святой человек, ты идешь из страны, где восходит солнце, и уже пересек с такими трудностями столько гор и дол! Вскоре я возвращусь, но уже сейчас мне не терпится узнать твое учение. Не задерживайся!»
Чан-чунь немедленно отправился в дорогу и 15 мая 1222 года прибыл в ставку Чингисхана.
Завоеватель оказал самый любезный прием пришедшему из дальнего далека монаху, который принес ему слова мудрости. Чингисхан был немало польщен видом того, кого тщетно приглашали к себе в Ханчжоу «Золотые цари».
— Тебя приглашали другие цари, и ты отказал им, но прибыл сюда по моей просьбе и для этого проделал путь в десять тысяч ли. Я тебе очень признателен.
Чан-чунь отвечал:
— Дикий житель гор (так он себя называл из традиционной отшельнической скромности. — Р. Г.) пришел, чтобы увидеть ваше величество. Такова воля Неба.
Пригласив гостя сесть, Чингисхан тут же задал вопрос:
— Святой муж, какое у тебя имеется средство для вечной жизни, чтобы снабдить им?
Монах сказал честно, но не как алхимик или кудесник, а как философ:
— Есть средство хранить свою жизнь, но нет лекарства бессмертия.
Чингисхан, разумеется, был глубоко разочарован, так как китаец был позван единственно для того, чтобы, как мы знаем, получить от него чудодейственный напиток, секрет приготовления которого якобы знали даосские монахи, напиток, который, как надеялся монгольский Герой, позволил бы ему стать бессмертным. Тем не менее — и это позволяет нам в полной мере оценить умение этого полудикого вождя владеть собой, благородство натуры Чингиса, а также природное великодушие, ставившее его на уровень высокородных рыцарей, — он не выказал и тени недовольства и даже поблагодарил гостя за честность и прямоту.
Присвоив монаху монгольский почетный титул, Завоеватель распорядился поставить для него две юрты неподалеку от царской.
Однако следует признать, что, не проявив видимого разочарования в мудром китайце и, напротив, оказав ему знаки истинного уважения, если не искренней привязанности, сын Есугая храброго более не выказывал намерения вступать с ним в философские беседы, в которых, несмотря на свой природный ум, он смыслил не так уж много… К тому же он был занят подавлением сопротивления в Афганистане и Хорасане, точнее, разорением этих стран, куда вскоре и отправился.
Чан-чунь попросил у гостеприимного хозяина разрешения дождаться его возвращения. Тот просьбу китайца удовлетворил и распорядился, чтобы с ним обращались как можно лучше. Так что монгольский губернатор Самарканда, кара-китай по имени Елюй Ахай, оказал монаху самый радушный прием: сообщают, например, что он потчевал его вкуснейшими арбузами.
В Самарканде даосский монах, обладаший, как видно, редким для своего времени умом, нашел полное взаимопонимание с местными мусульманами-книжниками, данишмендами.
В сентябре Чингисхан, покончив с афганскими мятежами, снова позвал к себе Чан-чуня, и тот 28-го числа прибыл в царскую ставку, находившуюся южнее Балха, у подножия Гиндукуша.
Даос со своейственной его собратьям независимостью объявил Завоевателю, что в Китае священнослужители его ранга освобождены от обязанности преклонять колени пред государем и имеют право приветствовать его поклоном головы, сложив ладони вместе. Великодушный Чингисхан против этой философской независимости не возражал. Трудно удержаться от того, чтобы лишний раз не подчеркнуть либеральность варвара-завоевателя, оказавшегося более снисходительным и терпимым, нежели Александр Македонский, который, если помните, сначала лишил Калисфена своей милости, а затем и жизни за то, что тот отказался поклоняться ему на азиатский манер. Более того: Есугаев сын в знак уважения к гостю собственноручно поднес ему чашу с кумысом, любимым напитком монголов, но тот по религиозным мотивам его пить не стал. Это не помешало хозяину пригласить его обедать с ним каждый день. Но и на это приглашение даос ответил отказом, объяснив его тем, что одиночество подходит такому человеку, как он, более, нежели бивуачная суета. И на этот раз Чингисхану достало ума и сердца, чтобы уважить чувства гостя.
Осенью 1222 года царь и двор направились на север. Чанчунь их сопровождал. По дороге монгольский Герой постоянно посылал другу-философу всевозможные сладости, в том числе фруктовые и арбузные соки.
