— Неужели вы не боитесь, татап?
— Я ничего в мире не боюсь… Лучше поговорим о деле. Я намерена сегодня ехать к адмиральше Станюкович, к мадам Кумани, к мадемуазель Анджелике и другим дамам здешнего бомонда. Надо затеять что-нибудь в пользу несчастных раненых.
— Каких раненых, мама?! — испуганно спросила Лиза.
— Какая ты глупая! Ведь все говорят, что на днях будет сражение, конечно, будут и раненые. Когда вы бегали с Сашей за покупками, здесь был Григорий Бутаков[75] и успел передать мне, что морские казармы уже превращены в настоящий госпиталь в ожидании раненых.
— Боже, неужели одного госпиталя не хватит? — спросила Лиза. — Какой ужас! Саша, вот и твоя корпия пойдет в дело! Дай, и я буду щипать, может быть, принесу хоть какую-нибудь пользу, хотя это страшно скучная работа! А вот перевязывать раны, этого, maman, я бы никогда не решилась. Я не могу видеть самого пустого ожога или нарыва…
— Какие нежности, как мы воспитаны! — сказала Луиза Карловна. Стыдись, Лиза! Вот я вчера нарочно ходила в госпиталь смотреть на операцию…
— Ах, maman, не рассказывайте… У меня сейчас начинают ноги болеть, когда я слышу о ранах, — сказала Лиза.
— А я в этом случае похожа на маму, — сказала Саша, — я ничего не боюсь.
— Не говори, душка, не испытавши… Ах, Боже, опять стреляют! Даже окна задрожали! Maman, право, я боюсь.
— Перестань нервничать! — прикрикнула мать. — Я готова. Иду прежде всего к мадам Кумани, потом к мадемуазель Анджелике…
— Ах, эта противная старая дева! — сказала Лиза. — Она мне напоминает наших институтских классных дам.
— Лиза, да перестанешь ли ты говорить глупости, — с досадой сказала Луиза Карловна, — ты знаешь, что и твоя мать служила в институте. Мне неприятны такие отзывы. Вот лучше позаботься об обеде, распорядись сама до моего возвращения.
Луиза Карловна надела чепец, взяла зонтик и мешочек с работой (без работы она никуда не ходила) и вышла из дому. Сестры, вместо того чтобы толковать с Дарьей об обеде, ушли, обнявшись, в сад. Грозные звуки отдаленных выстрелов все усиливались.
Леля недолго стояла на площадке библиотеки. Время тянулось бесконечно долго для нее. Она сошла в сад, потом поехала к Минденам, где застала только девиц. Лиза Минден по-прежнему трусила и уже несколько раз плакала со страху. Саша думала о том, сколько будет несчастных семейств после сражения, как кстати пригодится заготовленная ею корпия.
Леле хотелось узнать, не слышали ли сестры что-нибудь о графе Татищеве, но язык у нее не поворачивался. Ей было стыдно даже заикнуться о графе, которого она на днях сама бранила, сказав в разговоре с Минден, что ненавидит графа и считает его пустым фатом. Лиза не соглашалась с этим, утверждая, наоборот, что граф вполне светский кавалер и очень любезен.
Наконец Леля не выдержала и сказала:
— Как вы думаете, Сашенька, кому в сражении опаснее: артиллеристам или пехоте? Ваш папа был генерал, вы, вероятно, знаете.
— Право, не знаю… Покойный папа много говорил ничего лучше о сражениях, но я мало помню… Я была так глупа, так мало ценила покойного папу, а он говорил так много интересного.
Слова "покойный папа" Саша всегда произносила с особенным чувством.
— Я это так спросила, — сказала Леля и прибавила небрежным тоном: Видите ли, сЬёге апйе, меня это интересует, потому что граф Татищев, ваш хороший знакомый, при мне всегда хвастал, что очень хладнокровен и что хладнокровие особенно необходимо артиллеристу. Я ему говорила, что и пехотинцу, и моряку точно так же надо быть хладнокровным.
— Ну, нет, — сказала Лиза, — артиллеристу страшнее всего… Я бы ни за что не была артиллеристом. Я не могу без ужаса подумать, как бы я стояла подле пушки, когда она стреляет!
— А я, — сказала Леля, — представьте, когда еще была маленькая, не боялась… Папа брал меня иногда на корабль к знакомым капитанам… Я слышала пальбу с корабля из больших орудий и слышите, как опять стали палить?
— Не напоминайте, — сказала Лиза, рассказывайте! — Я уже плакала!
— Вот и мой кузен Лихачев, быть может, там, — сказала Леля, пристально взглянув на Сашу, но та и глазком не моргнула, а только как будто нахмурилась.
"Хорошо же она его любит! — подумала Леля. — Нет, я не такая! Эта Саша какая-то рыба. Я вот и не влюблена в графа, так только, а больше о нем беспокоюсь, чем Саша о своем женихе!"
Леля действительно чувствовала, что ее бьет лихорадка. Нет, это невыносимо! Надо куда-нибудь ехать, от кого-нибудь узнать! Леля наскоро простилась с Минденами и отправилась к рейду, а оттуда — на Северную. Здесь жил знакомый ее отца, офицер ластового экипажа, человек уже пожилой, вдовец, по фамилии Пашутин. У Пашутина была восьмилетняя дочурка Маня, которой Леля зимою давала уроки, то есть учила ее читать. Пашутин был в страшном беспокойстве и сказал Леле, что сражение происходит несомненно близ Ал мы и что батарея, в которой служил Татищев, отправлена туда. У Лели слезы выступили на глазах, она вдруг стала лихорадочно весела, бегала и резвилась с маленькой Маней и неестественно смеялась. Пашутин едва уговорил ее съесть творогу со сливками, так как домой она не поспеет к обеду. Домой Леля приехала, когда уже совсем стемнело. Пальба давно прекратилась.
Ночью узнали в Севастополе о нашем поражении. В десять часов вечера прибыли одними из первых Корнилов с Грейгом. Корнилов направил посыльных во все концы города и, хотя чувствовал себя совсем разбитым от усталости, сел писать, а Грейга снарядил в Петербург. Корнилов разослал повестки всем флагманам и капитанам, приглашая их назавтра утром на военный совет, как будто он был начальником всех морских сил Севастополя…
Особенно сильное впечатление произвела записка Корнилова, полученная в морском клубе, где собралось по случаю праздника и в ожидании известий с поля битвы довольно большое общество, состоявшее из служащих и отставных моряков, армейцев и нескольких штатских. Получив известие, поразившее всех как удар грома, моряки тотчас собрались на сходку. Многие заговорили разом, подняли шум, стали спорить и рассуждать, что предпринять. Вдруг посреди этого шума ц гама раздались крики: "Господа, генерал Кирьяков!" Все устремились к вошедшему Кирьякову. Его осаждали вопросами, он не успевал отвечать.
— Помилуйте, господа, во всем виноват светлейший, — говорил он, зная, что моряки и без того не любят Меншикова. — Я, например, докладывал светлейшему перед боем, что тарутинцев нельзя ставить в яме; он из упрямства велел сделать по-своему. Начали летать снаряды; мои тарутинцы в самом начале боя отступили повыше, что уже произвело дурное впечатление на других солдат. А дело было жаркое! Подо мною убили трех лошадей, я приехал на четвертой. Если бы светлейший сразу послушался меня и укрепил наш левый фланг, я бы не дал господину Броке обойти нас.
