«Падение империи» первым предсказано было не знаменитым политологом конца XX века, а Александром в середине XIX в. И дальше еще более поразительное предсказание: «Россия расколется не на две части, как Римская империя, но на четыре <…>. За императором, оказавшимся на троне в момент катаклизма, останется Санкт-Петербург и Москва, то есть истинно русский трон; правитель, поддержанный Францией и популярный в Варшаве, избран будет королем Польши; изменивший лейтенант взбунтует армию и, пользуясь военной силой, назовет себя королем Тифлиса; и, наконец, какой-нибудь гениальный ссыльный создаст между Курском и Тобольском федеративную республику.
Немыслимо, чтобы империя, составляющая ныне одну седьмую часть земного шара, осталась бы в тех же руках: если руки окажутся слишком жесткими, их разомкнут силой, слишком слабые, они откроются сами, и в обоих случаях их заставят выпустить то, что они держат».
Не говоря уже о личной своей популярности, Александр смог констатировать, до какой степени французская литература популярна у просвещенной русской элиты. Чтобы не остаться в долгу, он знакомит читателей «Монте-Кристо» со многими русскими писателями. С поэмами Некрасова и Лермонтова, которые Александр справедливо сравнивает с Мюссе, с повестями Пушкина и с разнообразными романами. Переводчик Калино делает подстрочник, а Александр затем полностью переписывает текст, дабы сделать его более понятным французам. Эта привычка вольно обращаться с чужими текстами объясняет, почему, к примеру, назвав Марлинского в качестве автора «Султанетты» и «Джана», он, издавая «Княжну Флору» и «Мулла-Нур», забывает уточнить, что это произведения того же автора. То же самое происходит и с «Ледяным домом» Лажечникова. Зато, благодаря Александру, становятся известными значительные фрагменты русской истории, живой и красочной, где сквозь забавный сюжет всегда просвечивает взгляд и оценка целого.
Посещает он и Бородинское поле — место славной победы Кутузова над Наполеоном, как считают русские. Или место славной победы Наполеона над Кутузовым, как считают французы. Приближается октябрь, начало первых холодов, а Александр намерен еще спуститься вниз по Волге, и, стало быть, надо оторваться от Женни, пока река еще не стала подо льдом. Он запасается рекомендательными письмами, теплой одеждой, меховыми сапогами, бараньими тулупами, мохнатыми шапками. Нарышкин дарит ему одну из своих роскошных шуб, Женни проверяет, не забыл ли он в числе необходимых для путешествия предметов самовар; как обычно, долгие и суматошные проводы, так что кучер Нарышкина должен был прервать их взмахом кнута. Проезд через деревню, где живут вольные, «по всей видимости, гораздо более чистую, гораздо более богатую и гораздо более счастливую, чем все крепостные деревни, которые мне доселе довелось видеть». Прибытие в Калязин, на берегу Волги Александр разочарован видом этой реки (вода тогда стояла низко), вполне поддающейся сравнению с Орн или же с Ионной. Вместе с Муане и Калино он приглашен отобедать к одному военному хирургу. Трое путешественников вносят в пиршество свою долю, более чем обильную, благодаря погребам и кухне Нарышкина. При виде сих богатств хирург просит разрешения пригласить к столу всех офицеров полка. Каждый является кто с бутылками, кто с паштетом или с дичью, и начинается большая франко-русская жратва под звуки военных труб. Пора садиться на корабль, но всеобщая взаимная любовь так велика, что кажется невозможной самая мысль о расставании. Пользуясь отсутствием своего полковника, офицеры умолили его заместителя разрешить им проводить Александра вниз по реке. У заместителя на этот счет нет никаких полномочий, ему остается только дезертировать вместе со всеми. Общая погрузка, труба впереди, и сколько же шампанского на борту? Каких-нибудь сто двадцать бутылок, и надо довольствоваться этим малым. «И мы пустились в путь под звуки фанфар и откупоренного шампанского, пускающего пробки в потолок. Каждый из сих очаровательных безумцев рисковал двумя неделями гауптвахты ради того, чтобы пробыть со мной на пять-шесть часов подольше».
Утром остановка, тягостное расставание. Офицеры во власти знаменитой русской тоски и похмелья. И музыкантам уже не весело, это чувствуется по тому, как звучат их инструменты. «Поскольку Россия — это не что иное, как огромная равнина, четыре тысячи верст по Волге превратились в однообразное раскачивание». Торговли никакой, ровные берега, тишина, время от времени сумрачная деревня. Муане отделывает свои рисунки, Александр записывает впечатления и перекладывает в стихи подстрочники лермонтовских поэм, сделанные одни — каким-то образованным офицером, другие — Калино, славным и веселым парнем, студентом Московского университета, и притом, что и укрепляет симпатию к нему Александра, большим ходоком, третьи — неизбежной русской княжной, путешествующей со своей компаньонкой. И вдруг все меняется, оживает под звуки странного шума. «То был гомон двухсот тысяч голосов. Потом, в одной из излучин Волги мы увидели, что река внезапно исчезла под целым лесом расцвеченных флагами мачт. То были снующие вверх и вниз по реке корабли, везущие свой товар на ярмарку» в Нижний Новгород. Александр отправляется к своим корреспондентам. С одной из террас открывается панорама ярмарки, представляющей собой «площадку примерно в два квадратных лье, покрытую палатками, между которыми кишел многонациональный люд — русский, татарский, персидский, китайский, калмыцкий». На самом деле ярмарка раскинулась по четырем разным городкам, отделенным друг от друга каналами или озерами. В трех первых — ничего, кроме обычной торговли. В четвертом — совсем иной интерес, он «полностью заселен одними женщинами. Просто-напросто город куртизанок; сюда на те шесть недель, что длится ярмарка, из всех концов европейской и даже азиатской России с намерениями чисто филантропическими приезжает от семи до восьми тысяч постояльцев». Увы, ярмарка подходила к концу, и в оставшиеся три-четыре дня даже Александр не сумел охватить все артерии этого симпатичного города.
Один из корреспондентов посоветовал Александру послать свою визитную карточку генерал-губернатору Александру Муравьеву. Уезжая из Франции, Александр забыл оснастить себя «этого рода оружием». Однако он заходит во дворец, оставляет на простом листке бумаги свое имя, и в тот же вечер его приглашают на чашку чая. Его принимает Муравьев, представляет присутствующим, Александр садится. Докладывают о графе и графине Анненковых. «Два этих имени заставили меня вздрогнуть и о чем-то смутно напомнили. Я встал. Генерал взял меня за руку и подвел ко вновь прибывшим. «Господин Александр Дюма, — сказал он им. Потом мне: — Господин граф и госпожа графиня Анненковы, герой и героиня вашего «Учителя фехтования». Издав крик изумления, я немедленно очутился в объятиях супругов». Они были помилованы Александром II после тридцати трех лет сибирской ссылки. Что касается романа, запрещенного Николаем I, он стал «вследствие этого лишь более популярным».
