К 1971 году я твердо решил, что так или иначе попытаюсь уехать на Запад. Мне страшно не хотелось уезжать одному, казалось, что это очень неуютно, почти невыносимо – оказаться в новом и знакомом лишь по книгам мире в полном одиночестве. Галя наотрез отказалась уезжать, мои тогдашние подруги Валя и Фаина – тоже. И как раз в это время у меня возник новый роман – с театроведом Ветой Хамармер, которую ко мне прислала Наталья Грудинина, чтобы я помог ей отобрать стихи и составить первую её книжку. Вета ко времени нашего знакомства ушла из ТЮЗа, где прежде работала завлитом, и теперь водила экскурсии по Исаакию. Кроме того, ей тоже хотелось уехать и, в значительной степени, в связи с этим нашим общим желанием наш роман превратился в брак.
В начале 1972 года я с Галей развелся, женился на Вете, и мы стали в темпе готовиться к отъезду. Нам очень хотелось попасть в Европу, но Вете было «не совсем ясно, возможно ли это». Как запасной вариант мы с ней рассматривали отъезд в Америку, потому что о моих связях с Парижем, с НТС (и т. д.), я Вете ничего не рассказывал.
Мы уезжали втроём с Ветиной дочкой Диной, которой было 10 лет. Отец Дины, актёр, живший где-то на Севере, отпускал дочку без всяких разговоров. Галя тоже дала мне разрешение. Подготовка к отъезду начиналась с получения разрешения на отъезд от родителей, а также от бывших жен и мужей. Заручившись разрешениями, я сообщил, по своим каналам в Париж и во Франкфурт о моем намерении эмигрировать, не посвящая, понятно, ни во что, связанное с отъездом, никого из питерских знакомых. Кстати, за год до описываемых событий у меня появился ещё один канал связи с Парижем: жена моего близкого приятеля артиста Толи Шагиняна, француженка Мишель, по окончании Питерского Университета стала работать во французском консульстве в Питере. И, естественно, стала ездить туда-сюда. И письма возить.
Как-то раз, когда я зашёл к Е. Г. Эткинду, он с места в карьер сказал, что прослышал о моих планах и тут же стал меня от них отговаривать [85]. Я почему-то не спросил у Ефима Григорьевича, откуда он узнал это, автоматически решив, что узнал он от Гали, которая была к Эткиндам ближе, чем я. А потом, уже выйдя от Эткиндов, все-таки слегка обеспокоился – а вдруг в Союзе Писателей стало что-нибудь известно раньше времени. Так и оказалось [86].
Вскоре меня вызвали на секретариат. Собрались все одиннадцать секретарей, «футбольная команда Союза Писателей». Ведущая роль на этом заседании принадлежала Юрию Борисовичу Корнееву. О нем я уже писал во второй части этих мемуаров. Итак, Корнеев, «сначала партийный босс, а потом уж переводчик», спросил у меня, верно ли, что я собираюсь «предать родину». Я поинтересовался, а что он под этим разумеет, и услышал в ответ, что ему, Корнееву, доподлинно известно, что я уже подал в ОВИР заявление на эмиграцию. Это была полная ерунда, никакого заявления я к тому моменту не подавал, но смысла в том, чтобы начать публично отрекаться от своих намерений, я тоже не увидел. Так что я сказал Корнееву, что если он, как парторг, добьётся для меня права вывезти все мои рукописи, то я, пожалуй, и верно подам в ОВИР заявление. Спасибо, мол, что надоумили, Юрий Борисович!
Кстати, то, что я к тому моменту никак не мог еще подать заявление в ОВИР, всем было очевидно – ОВИР не принял бы заявления без «характеристики с места работы, подписанной дирекцией, парткомом и профкомом».
«Так что – сказал я, – либо Юрию Борисовичу, переводчику «Макбета» как-никак, три ведьмы внушили, что он такую характеристику мне уже дал, либо он еще только собирается её мне дать, а если уж собирается, то хорошо бы побыстрей, я ведь не очень терпелив». В общем, получилась вполне шекспировская сцена (из «шутовских», конечно).
Единственный, кто это шутовство
мог оценить, был только Миша Глинка:
хихикнул он. Корнеев на него
воззрился удивлённо,
«Ну так что ж. – промолвил он, –
Теперь я напишу характеристику».
А Глеб Горышин,
который был соседом мне по дому,
и, кстати, тоже был секретарём,
вдруг обернулся и промолвил:
«Вася, ну ты же пропадёшь,
ведь мы сейчас тебя из членов
исключим и только!».
«Ну, значит я, не то, что вы, – не член!»
Тут хохотнуло полсекретарьята,
Рытхеу [87] же за голову схватился,
он, видимо, свидетелем трагедьи
себя почувствовал. Ну а Корнеев
сказал, что рукописи, впрочем,
можно и вывозить, но если
их прочтут, и всё печатью круглою
снабдят, но это ведь нелёгкий труд,
поймите, и за него положено платить,
а кто ему заплатит, если он, Корнеев,
перечтёт два чемодана? Никто.
На том и кончилось собранье,
и все одиннадцать секретарей –
гуськом, стесняясь, вон из кабинета,
как футболисты в раздевалку,
только я им не мяч.
.А двадцать лет спустя В. Топоров всё это в мемуарах описывал (конечно, понаслышке). Понаписал он всё совсем не так, придумал про какое-то наследство, которое я где-то получил. Ну, в общем, хватит, я вам не Лоханкин, хотя немного сходны имена. Да, прозой, верно, для меня труднее… но -
Первым делом пустили под нож весь тираж переведённой мной книги эвенского поэта Василия Лебедева. Это случилось в результате особо несчастного стечения обстоятельств. Я очень ждал выхода этой книжки и в ОВИР специально не шел: ведь пока мое заявление там не лежало, я оставался вполне законным автором. И вот звонит мне Лебедев и говорит, что книга вышла, следовательно.
Я понёс заявление в ОВИР. И так случилось, что грузовик, на котором с книжной базы книгу должны были развозить по магазинам, поломался. Развозка задержалась на два дня, и книга. Весь тираж накрылся прямо на базе. Оперативные оказались, суки! Говорят, что несколько экземпляров типографщики всё-таки спёрли, но я и поныне их не видал. Может кто видел? А? Или это враньё? Жалко было очень – ведь Вася Лебедев был настоящий, хотя, может, и не крупный поэт, но уж никак не «джамбул» [88]. Кроме того, накрылись мои переводы в «Библиотеке Поэта» в книге Ваагна Терьяна. Их заменили, срочно заказав какому-то другому переводчику, так что тут никто не пострадал, наоборот, кто-то неожиданно заработал.
По разным делам, связанным с отъездом, я поехал в Москву. Зашел попрощаться с Ирой Озеровой и её мужем Олегом Пучковым. Он хоть и состоял на партийной работе, но был совершенно своим, надёжным человеком. У Иры с Олегом я, в то мое «прощальное» посещение, познакомился с молодым переводчиком «голландистом» Женей Витковским. Он тогда несколько недель на радио, вещал на эмигрантов. Передачи эти по его насмешливым словам, всегда начинались так: «Здравствуйте, дорогие соотечественники!». Женя знал десятки адресов эмигрантских литераторов во всех странах мира, открыто переписывался с некоторыми из них. С иными и не по должности, а так сказать, на свой риск… Так что он оказал мне неоценимую услугу, снабдив меня адресами русских поэтов и критиков в самых разных странах.
