Облегченно вздохнув, он с волнением посмотрел на то место, где стояла Милли, и ее не увидел. Начал озираться – да где там! Гости кишели, как муравьи, и опять найти графиню среди них было очень трудно. Бросился направо, налево – все безрезультатно. Устремился к Ростопчиной.
– Господи, Додо, где она?
– Вот, действительно, чудак! Говорила с ней два мгновенья назад. Поищите в буфетной.
Но в буфетной Милли тоже не было. Выходя, заметил, как хозяйка бала – Александра Кирилловна Воронцова-Дашкова – с озабоченным видом приближается к нему. Подошла и взяла под локоть.
– Михаил Юрьевич, я ищу вас по всем залам.
– Что-нибудь случилось?
– Случилось, да… Государю донесли о вашем здесь пребывании. И его величество выразил неудовольствие. Мне об этом поведал великий князь Михаил Павлович. И просил увести вас незаметно, как можно скорее, черным ходом.
– Да неужто? Я в недоумении.
– Нет, вы не ослышались. Пойдемте вместе. Вашу шинель принесет привратник. Если вы столкнетесь тут с Николаем Павловичем, будет невообразимый скандал.
– У меня есть догадка, кто ему донес.
– Это уже неважно. Ах, не стойте же истуканом, ради всего святого! Быстро, быстро – в боковые двери.
Она провела поэта через задние комнаты – не натопленные и темные – и заставила ждать наверное, почти четверть часа, за которые он слегка продрог, ощущая, как промокшая нижняя сорочка холодит грудь и спину. Наконец, ему принесли шинель и фуражку. Лермонтов оделся, и лакей выпустил его через черный ход во двор, где было так темно, хоть глаз выколи. Побродив по сугробам, он обнаружил арку и проход на улицу. Бормотал самому себе: – Вот попался, дурень! С Милли не поговорил, а немилость на себя навлек. Разумеется, это Мария Николаевна донесла по злобе. Больше некому. Впрочем, мало ли кто меня мог заметить – Бенкендорф, Дубельт… Вот не повезло! – И, вздыхая, зашагал на Шпалерную, где они с бабушкой в этот раз нанимали комнаты.
7
От Ростопчиной принесли конверт. Лермонтов прочел:
...
«Дорогой Мишель.
Остаюсь посредником в Ваших делах сердечных. Отправляю оба письма, а уж Вы разбирайтесь сами. Преданная Вам Е. Р.».
* * *...
«Милостивый государь Михаил Юрьевич.
Я не знаю, есть ли у меня право называть Вас теперь иначе: не писала целую вечность, за которую бог знает что могло произойти с Вами. Но надеюсь, что Вы по-прежнему живы и не женаты. Я жива и не замужем тоже. Тут за мной ухаживают несколько кавалеров, но такие хлыщи, что смотреть противно. Бабушка от них тоже не в восторге и гоняет почем зря – очень порой потешно.
Мы по-прежнему в Сан-Ремо (это по-французски, итальянцы пишут слитно), здесь зимой довольно уныло, хоть и снега нет. Море серое и недоброе, но не замерзает. Если сравнивать с Петербургом, то не холодно: ходим в теплых накидках, никаких шалей и салопов. Некто Дмитриевский (Вы его вряд ли знаете), что работает помощником нашего консула в Ницце, дал мне почитать Вашу книгу стихов. Вы такая умница! Я над многими опусами плакала, ибо слышала сама, как Вы их читали вслух у Карамзиных. Ах, зачем судьба разлучила нас?
Мы вернемся на родину не раньше осени. Буду ждать нашей встречи с нетерпением. Напишите, если не забыли еще, если не обиделись на мое долгое молчание. Не сердитесь, пожалуйста. Я по-прежнему питаю к Вам самые искренние чувства. М. Щ.».
* * *...
«Мой бесценный друг.
Я в отчаянии: по дошедшим до меня слухам, государь находится в крайнем неудовольствии оттого, что явились Вы на бал к Воронцовым-Дашковым, будучи в опале; якобы грозит отменить отпуск и немедля отправить сызнова на Кавказ. Неужели мы так и не увидимся, не поговорим как следует? Мне Вам надо сказать так много! Годы нашей разлуки и рождение дочери сделали меня другим человеком. От когда-то бездумной, легкомысленной барыньки больше нет следа. Я теперь ценю то, что отвергала прежде с беспечной легкостью. Но, возможно, что Вы изменили свое отношение ко мне? И всерьез хотите обвенчаться с княгиней Щербатовой? Заклинаю: повремените! Жду Вас у Карамзиных. Приходите, пожалуйста. Мы с Авророй бываем там регулярно, ибо у Андрея Николаевича самые серьезные виды на нее. Что ж, до встречи, мой милый друг. Ваша Э.».
8
– Монго, дорогой, наконец-то!
Столыпин ввалился с мороза: пышные усы в инее, щеки алые и глаза шальные. Явно опрокинул с утра пару-тройку рюмочек.
– Наконец-то, Маешка – это правда! – скидывал он на руки Андрею Ивановичу шапку, шарф, шинель. – Дай тебя обнять. Ишь какой сделался мужчинка: плечики стальные, пальчики как клещи. Жизнь походная сделала свое дело.
– Ну а ты никак исхудал?
– Да уж не поправился. В Туле диарея прошибла, не сходил с горшка двое суток. Думал: не холера ли? Но зимой холер не бывает. Ничего, кажется, очухался. Прочищал кишки водкой. Водка, брат, великая сила!
– Вот сейчас и выпьем. Как не выпить за встречу после долгой разлуки?
Говорили о новостях Петербурга, о знакомых актрисах, о балах, о конфузе, происшедшем на балу Воронцовой-Дашковой. Монго жевал телятину и качал неодобрительно головой.
– Надо же так опростоволоситься! Дернуло тебя заявиться в свет при твоем положении.
– Видишь, значит, дернуло. Должен был увидеться с одним человеком.
– Эмилия в Петербурге?
– Догадался, черт.
– Мудрено-то не догадаться. Что, амуры вспыхнули с новой силой?
– Да какое там! Все никак не встретимся. Может быть, сегодня у Карамзиных.
– У Карамзиных можно: августейшие особы – не любители литературных салонов.
– Ты туда со мной?
– Нет, избави бог: там у вас такая скучища. Это не по мне. Если не набьюсь в гости к Сашеньке, то пойду по рукам актрисок.
– Ну, конечно, Монго в своем репертуаре.
Друг, зажмурившись, сладко потянулся.
– А то! Отпуск надо провести с пользой. Ты когда назад?
Лермонтов вздохнул.
– Если в срок, то четырнадцатого марта.
– Потяни немного, и поедем вместе.
– «Потяни» – скажешь тоже. Лишь бы раньше не выгнали.
– Медицинское заключение никогда получить нелишне. Ломота в суставах, то да се.
– Я подумаю.
Вечером он поехал к Карамзиным. Эмилия сидела с чашечкой чая и о чем-то беседовала с хозяйкой, матерью семейства, Екатериной Андреевной. Обе обернулись навстречу Михаилу, и Карамзина сказала:
– О, какие гости! Милости прошу. Потолкуйте здесь, а потом отправимся ужинать. – Встала, уступая поручику место. Он, склонившись, поцеловал ей руку, а она шепнула: – Действуйте смелее. И полу́чите счастье всей своей жизни.
У него в груди сладко екнуло сердце.
Он сел на пуфик рядом с Милли. И проговорил для начала:
