И примерно в то же время, в том же возрасте, я вижу себя воскресным вечером на Таборштрассе, в тех местах, где я так часто прогуливался, и слышу свои мысли, скорее даже внутренний гимн: «Благословенна судьба, да утвердится ее смысл!»
Из этого следует, что любые события, какие с нами случаются, обладают этим предельным, непознаваемым смыслом — высший смысл недоступен нам, но мы должны в него верить. В сущности, я заново открыл «любовь к року», проповеданную Спинозой, его amor fati.
Что касается веры, на эту тему я вроде бы рассуждал достаточно. Разграничению психотерапии и теологии, или, по выражению Фрица Кюнкеля[35], отличию между лечением души и душелечением посвящена значительная часть моего литературного творчества.
Во-первых, нужно определить, с какой позиции я говорю о вере — как психиатр или как философ, как врач или «просто как человек». Во-вторых, я прошел через разные этапы развития — в детстве был набожен, подростком пережил пору атеизма. В-третьих, нужно всегда учитывать адресата, аудиторию, к которой обращаешься. Мне и в голову не придет, общаясь с профессиональными психиатрами, говоря о логотерапии как о психотерапевтическом методе или технике, обсуждать вопросы личной веры. Это отнюдь не пойдет на пользу делу, то есть укреплению популярности логотерапии, а ведь моя главная обязанность состоит именно в этом.
В недавних публикациях я вновь занялся вопросом, что мы можем считать случайностью в чистом виде и когда следует искать за видимостью случая более высокий или более глубокий, окончательный смысл.
И в связи с этим вспомнилась мне такая история: однажды в Вене я проходил мимо церкви, которая очень мне нравилась (не подлинный, но очень точный образец готики), однако до той поры я ни разу не бывал внутри, а тут вдруг услышал музыку органа и предложил жене зайти и посидеть в церкви.
Только мы вошли — орган смолк, священник подошел к кафедре и начал проповедь. Он заговорил о доме по Берггассе 19, о жившем там «безбожнике» Зигмунде Фрейде. Затем он сказал: «Даже не нужно идти так далеко, на Берггассе. Прямо за нашей церковью, на Марианненгассе, в доме № 1 живет Виктор Франкл, он написал книгу „Доктор и душа“, безбожную книгу». И он начинает (воспользуюсь хорошим венским присловьем) «драть мою книгу в клочья». Надо было бы тогда подняться и назвать свое имя, да я побоялся, как бы проповедника удар не хватил. Он же никак не думал, что я сижу и слушаю его речь. Но вопрос в другом: сколько минут прошло от моего рождения до проповеди, до того момента, как я впервые в жизни надумал войти в эту церковь? Насколько велика вероятность, что я вошел бы в нее именно тогда, когда проповедник решил обличить меня?
Мне этот случай представляется идеальным примером таких совпадений, которые лучше и не пытаться истолковать. Я слишком глуп, чтобы постичь смысл этого события, но слишком умен, чтобы отрицать этот смысл.
Вернемся ко мне. Итак, в возрасте 15–16 лет я увлекался философией. Я был еще слишком юн и не мог противостоять искушению психологизма. Лишь в работе на аттестат зрелости, для которой я выбрал тему «Психология философского мышления» и произвел тогда еще насквозь психоаналитическую патобиографию Артура Шопенгауэра, я наконец-то отказался хотя бы от привычки считать заведомо неверным все, что исходит от больного ума. Позднее в «Докторе и душе» я подытожил: «Дважды два всегда будет четыре, даже если это утверждает шизофреник».
Но имелся другой вид искушения: социологическое. Уже в средней школе я присоединился к Социалистической рабочей молодежи и в 1924 году был избран старшиной социалистических школьников всей Австрии. Мы с друзьями ночи напролет бродили по Пратеру и обсуждали как альтернативу не только «Ленин или Маркс», но и даже: «Фрейд или Адлер».
Какой же теме я посвятил статью, опубликованную Адлером в его журнале? Той, что красной нитью пройдет через все мои работы: определению пограничной области между психотерапией и философией, в особенности же стремился установить проблематику смысла и ценности в психотерапии. И должен сказать, я, пожалуй, не знаю другого человека, кто бился бы над этой проблемой так, как бился я всю свою жизнь.
Это лейтмотив всех моих трудов. Что же касается мотива, который побудил меня написать эти работы, это желание устранить из сферы психотерапии психологизм, заодно со столь же часто навязываемой психотерапии «патологизацией». Это лишь две стороны всеохватывающего редукционизма (туда же следует отнести педалирование и социологического, и биологического). Этот редукционизм — нигилизм наших дней. Это попытка устранить одно из человеческих измерений — и как раз то, которое и делает человека человеком. То, что является специфически человеческим, выводится за рамки человеческого, куда-то на дочеловеческий уровень. Одним словом, редукционизм — это расчеловечивание человека. Уж простите.
Столкновение с индивидуальной психологией
Вернемся к Адлеру: в 1925 году моя статья «Психотерапия и мировоззрение» была опубликована в издаваемом Адлером «Международном журнале индивидуальной психологии». В 1926-м последовала еще одна статья. В том же году мне предстояло читать на международном конгрессе по индивидуальной психологии в Дюссельдорфе основополагающий доклад, но я не мог осуществить эту задачу, не отойдя прежде от строгой ортодоксии: ведь я оспаривал положение, будто неврозы всегда и повсюду представляют собой, в духе учения о «характерологии», всего лишь средство достижения цели. Я склонялся к альтернативному подходу — рассматривать неврозы (не только как «средство», но и) как «выражение», то есть не исключительно с инструментальной точки зрения, но и с экспрессивной.
Я впервые отправился в командировку и решил по пути туда остановиться на пару дней во Франкфурте-на-Майне, а на обратном пути — в Берлине. Во Франкфурте — трудно в это поверить, смешно ведь — я, студент-медик 21 года от роду, по приглашению Союза социалистической молодежи вновь прочел лекцию о смысле жизни. На лекцию молодежь двигалась колоннами, неся знамена, — слушатели заранее встречались в установленном месте. На обратном пути в Берлине я сделал доклад по линии Общества индивидуальной психологии.
В 1927 году мои отношения с Адлером обострились пуще прежнего. Два человека, встреченные в начале жизни, оказали на меня сильнейшее влияние не только как личности, но и как профессионалы: Рудольф Аллере и Освальд Шварц[36]. Аллерс предоставил мне возможность проводить эксперименты в возглавляемой им психофизиологической лаборатории, а Шварц, основатель психосоматического направления в медицине и медицинской антропологии, оказал мне честь и написал предисловие к книге, которую я готовил для издательства Hirzel, выпускавшего литературу по индивидуальной психологии. Однако этой книге не суждено было выйти в свет, потому что я тем временем покинул Общество индивидуальной психологии (краткое изложение основных идей этой погибшей в зародыше книги появилось в 1939 году в «Швейцарском еженедельном медицинском обозрении»). В предисловии Шварц заявил, что эта книга станет для истории психотерапии тем же, чем для философии — «Критика чистого разума» Канта. Он и вправду в это верил.
В ту пору я окончательно пересмотрел свои взгляды на психологию. Меня основательно встряхнул Макс Шелер[37], чью книгу «Формализм в этике»[38] я носил при себе, точно Библию. Настала пора критически разобраться с психологизмом. Я пригласил мудрейшего среди адлерианцев «богемца» Александра Нойера на дискуссию в литературное кафе «Херренхоф». Он поставил мне в заслугу вычисленную из ряда моих рукописей попытку разгадать, опережая исследования Макса Планка, тайну свободной воли и, опережая основателей гештальтпсихологии, выяснить приоритеты формы и содержания[39]. Однако затем он принялся разносить меня за «духовную измену» — ее он также обнаружил в моих рукописях. Это меня задело. Я не желал и впредь довольствоваться компромиссами.
В том же 1927 году наступил день, когда Аллерс и Шварц публично объявили о выходе из Общества индивидуальной психологии (уведомление они подали раньше) и объяснили причины разрыва. Заседание проходило в большом зале Гистологического института при Венском университете. В заднем ряду угнездилась парочка фрейдистов, которые злорадно наблюдали за спектаклем: Адлера постигла та же участь, как раньше — Фрейда, когда Адлер покинул Венское психоаналитическое общество. Вновь «раскол». И тем чувствительнее для Адлера, что среди свидетелей затесались психоаналитики.
Адлере и Шварц закончили свою речь, воздух от напряжения так и звенел. Как отреагирует Адлер? Мы ждали его слов, однако напрасно: вопреки обыкновению в тот раз он так и не выступил. Мучительно протекала минута за минутой. Я сидел поблизости от Адлера в первом ряду, между нами — его ученица, тоже, как ему было известно, пришедшая к разладу с его теорией. И вдруг он обратился к ней и ко мне, подначивая: «Что ж вы, храбрецы?» То есть он требовал от нас взять слово и честно высказать свою позицию.
