Я живу в комнате с Изольдой Фроловой.[7] Еще днем мы решили, что будем ночью гадать. День и вечер пролетели быстро, наступила полночь. Решили жечь бумагу и, сожженную, с помощью свечи проецировать ее на стенку. Искали, на чем бы можно было жечь бумагу, нашли тарелку. Сейчас уже не вспомнить, как выглядела наша с Изой комнатка, но, как ни странно, отчетливо, почти физически помню свои тогдашние ночные ощущения. Было жуть как страшно. Исчезли всяческие заоконные звуки, и в вакуумной тишине горящие свечи приводили в движение многочисленные тени от предметов… Тени прыгали, вздрагивали, жили своим каким-то жутким образом, а свечи, треща и плюясь, озвучивали их неприятным зловещим шипением, отчего становилось особенно жутко. От любого неожиданного звука — не дай бог! — сердце, казалось, могло остановиться. Мы почти не говорили друг с другом, а если говорили, то только шепотом. Первая гадала Изольда. Положила на тарелку скомканную бумагу и подожгла. Огонь вспыхнул не сразу, но потом так разгорелся, что мы перепугались, — как бы не дошло до пожара, но он вдруг быстро погас, оставив после себя комок серого пепла. Иза стала крутить тарелку. И как она ее ни крутила, на стене исчезал и появлялся огромный белый пароход (тогда он почему-то нам казался белым). Иза, увидев пароход, радостно связала его с каким-то своим театральным проектом, — что-то у нее совпадало. Корабль на стене Изу окрылил и вселил какую-то надежду. Настала моя очередь. Мну уже приготовленную бумагу, поджигаю. Замечательно горит бумага, но — сколько дыма, чада! Уже не до теней, не до страха: вся — внимание. Поворачиваю тарелку, вдруг Иза шепотом: «Смотри, — лицо!.. Господи! — с рогами!.. Ой, и с бородой!» И я действительно вижу отчетливо лицо — удлиненное, эль-грековское, с глазами, горбатым носом, ртом, с козлиной бородой и рогами. Все, что угодно, ожидала, но не этот «подарок». И что — «это»? Иза: «Нин, это не козел: лицо-то человеческое. Только почему — рога?» Я: «Может быть, это — бес? И меня кто-нибудь будет пытаться соблазнить?» Развеселились.
Иза: «Крути дальше. Посмотрим, во что это лицо выльется». Я осторожно поворачиваю тарелку. Постепенно — слава богу! — отвалились рога, за ними борода, и лицо превратилось в лающую собаку, потом в свернутого клубочком щенка. Собака — это друг. Сообщаю Изе догадку: кто-то меня соблазнит, но потом превратится в друга. Поворачиваю тарелку, и также отчетливо появилась рука, т. е. кулак с поднятым вверх большим пальцем. Сюжет завершился: соблазнитель превратился в друга, что для меня будет очень даже здорово. Немного повеселились уже при свете и вскоре улеглись спать, — Иза со своим пароходом, а я с ощущением, что жизнь мне еще преподнесет сюрпризы и что у меня скоро что-то случится в жизни, и с этим чувством я счастливо заснула. Теперь все последующие дни, месяцы я буду помнить о гадании. Я жила и ждала.
Глава 5 Болезнь мамы и сына
«И начался мой марафон на длинную дистанцию…»
Весной 1971 года заболевает моя мама. Простуда. Жуткий кашель. Врачи прослушивают, изучают анализы, выписывают, как им кажется, нужные лекарства и на вполне ясный вопрос — что с мамой? — отвечают как-то невнятно, вроде бы не понимают, чем она больна.
Но мама кашляет, и, пока мы с Золотухиным на репетиции в театре, ребенок — с ней.
— Не опасно общение ребенка с мамой? — спрашиваю врачей.
— Нет, ничего страшного, контакт не опасен.
Через несколько дней с ужасом узнаю первую в жизни страшную новость: у мамы — рак.
Кто столкнулся с этим диагнозом у своих близких, знает, как вдруг уходит земля из-под ног, и ты летишь в бездну, за секунду седеет голова. Естественно, скрыв от мамы это страшное известие, с горем пополам уговариваю ее лечь в онкоцентр под предлогом, что она будет там лежать как «блатная», т. е. по блату, и что там самые лучшие в Москве врачи, которые вылечат ее пневмонию.
И начался мой марафон на длинную дистанцию. Утром с обязательной печенкой и натертой на терке морковью я бежала к маме, весело входила в палату, успокаивая ее встревоженность и опять напоминая, что она тут лежит не по праву и что здесь она скорее всего поправится — веселый треп с кормлением и рассказами о ее любимом внуке Дениске, о котором она больше всего тосковала.
В один из дней я вхожу в палату и вижу ее глаза, в которых стоял страх. Она показывает мне свои желтые руки и что-то говорит уже осипшим голосом, как будто метастазы пошли в горло. «Нинуська, у меня…» Я не даю ей сказать страшное слово и, запихивая свой ужас куда-то глубоко в себя, лучезарно улыбаясь, начинаю ее высмеивать: «Мамуленька, твои желтые руки — от моей моркови, а осипла — потому что лежишь под открытой форточкой, — посмотрела бы ты сейчас на себя, какая ты смешная…»
Быстро подхожу к ней, обнимаю, целую, продолжая над ней смеяться. И как ни странно, мама вроде успокоилась.
Через какое-то время я прощалась с ней, а на первом этаже мне становилось плохо, душили слезы. Придя в театр, я снова заставляла себя улыбаться, и никто не знал, чего это мне стоило.
Через несколько дней меня вызывают в больничную ординаторскую:
— Вы должны забрать вашу маму домой: осталось совсем немного… — страшные слова опускаются.
Уже не помню, что я говорила, но маму оставили в больнице, а еще через какое-то время врачи вдруг заявили, что ее будут оперировать. Нужно ли говорить, что я переживала в эти дни. Маму прооперировали, и на операционном столе был переигран диагноз: вместо рака у нее был обнаружен в открытой форме туберкулез. После больницы мама долечивалась в подмосковном санатории, куда я также приезжала, привозя ей всякие вкусности и домашние новости, к сожалению, неутешительные, потому что следом за мамой заболел туберкулезом наш маленький сынишка. Страшный год.
Денис прошел весь бабушкин путь — сначала больница, потом санаторий. Помню, как мы готовили его к отправке в больницу, внушая, что мы будем часто видеться, что так нужно и что мы его безумно любим… Денечке тогда было два года, — что он понимал, о чем думала его маленькая головка? Он слушал и молчал. Когда мы его привезли в больницу, он, прощаясь с нами, вдруг так громко зарыдал, а потом в палате долго, говорят, молчал и только одно слово произнес, глядя в окно: «Осень»…
Через некоторое время больница сменилась санаторием, и — какое счастье! — через полгода мы все наконец-то собрались дома, и ко мне на какое-то время вернулся покой.
Вдруг «что-то» как будто впрыгнуло в меня, подбросило и выкинуло вон с кровати…
