При всех моих тревогах и сомнениях в себе в свои двенадцать лет я не была совершенным ребенком, я была обучена хорошим манерам, я была приветлива и умела владеть собой при знакомстве с людьми. Тем не менее, когда мы вошли в тот небольшой, опрятный офис, мои ладони стали влажными, и я была уверена, что не смогу вымолвить ни словечка. Я чувствовала себя неуклюжей дурнушкой. За день до этого я стояла перед зеркалом в полный рост в театральной позе, в восторге от своей начавшей развиваться груди. Теперь же, наоборот, я ее стеснялась, и хотя была одета достаточно скромно, предпочла бы, чтобы на мне было пальто, скрывающее грудь полностью.
Великий человек не поспешил вскочить с места с преувеличенной галантностью, но когда нас представили, приподнялся и улыбнулся. В его сине-фиолетовых глазах светилась душевность. У него были маленькие руки и ноги, непропорционально большая голова и гибкое тело, и, как я заметила, слегка выдающиеся вперед зубы. Он был сдержанно изыскан и выглядел импозантно.
«Приятно познакомиться», — сказал он, слегка кивнув маме. Так же сдержан он был и со мной, но взял мою руку и пожал ее. Он заметил, что я слегка отстранилась, и, безошибочно связав это с тем, что мои ладони были постыдно мокрыми, еще шире улыбнулся: «Ты — прелестная девочка, милая». Прежде чем я подала голос, чтобы поблагодарить его, он отпустил мою источающую влагу ладонь и сказал Чаку так, словно меня там не было: «Очень хорошо, что она будет у нас работать. Потрясающие глаза. Она напоминает мне ребенка на картине „Возраст невинности“».
Он приготовился распрощаться с нами, и когда ступил назад к своему креслу, Чак многозначительно подмигнул мне. Я была готова идти, но в этот момент мама начала торопливо говорить: «М-р Чаплин, вы, наверное, не помните, но всего несколько лет назад вы видели Лиллиту. Это было в том ресторане, за углом…»
Он вежливо выслушал ее бессмысленный рассказ. «О, да, я помню, — солгал он, приближаясь к своему креслу, — а теперь, извините, я должен вернуться к своей работе».
По дороге домой я негодовала. Я считала, что мама не должна была вспоминать эту глупую историю, он и так был очень любезен, приняв нас в своем кабинете.
— Это вовсе не было глупо, — кинула она небрежно, — он помнит встречу с тобой. Я могла говорить об этом, как только напомнила ему.
Мама предусмотрительно подписала контракт, прежде чем сообщить об этом дедушке. Как и следовало ожидать, он чуть не подскочил до потолка, а затем нехотя признал, что никак не может помешать; что зло свершилось, и теперь официальный контракт стал моральным обязательством, которое приходится уважать. После нескольких часов тишины, однако, он взвился вновь. «Вы знаете, что я здесь делаю? — обратился он непонятно к кому. — Да я просто распинаюсь перед уличными девками!» И он стукнул по столу так, что из стеклянной вазы выскочили восковые фрукты.
Суета на чаплинской киностудии завораживала меня. Когда происходили съемки, Чаплин требовал абсолютной тишины, хотя это было задолго до звукового кино, когда аппаратура могла уловить нежелательный шум упавшей где-то спички. Но в перерывах между съемками жизнь кипела. Электрики карабкались по лестницам, налаживая освещение; с грохотом трудились плотники; костюмерша вертелась вокруг артистов массовки, каким-то образом занимаясь троими одновременно; актеры вышагивали, репетируя предстоящую сцену.
Тем не менее, когда м-р Чаплин прибывал на съемочную площадку, готовый работать, из всего этого кажущегося хаоса рождался удивительный порядок. Чак Рейснер сообщил мне, что ни одна деталь не ускользнет от взгляда босса, что он законченный перфекционист «Иногда он срывается и использует выражения, которые тебе еще рано слышать, — сказал он, — но если понаблюдать, можно заметить, что разрешают ему подобное те, кто недавно работает с ним. С другими он не позволит себе этого, потому что они профессионалы, которых он уважает и которым доверяет. Они пытаются быть безупречными тоже. Им до него далеко в этом деле, но они стараются, и босс это знает. Покрутись здесь, дорогая. Ты увидишь мастера за работой».
Так я и делала. Чарли Чаплин начинал свою карьеру в кино как наемный артист для киностудий Keystone и Essanay, и, как правило, от него не зависел конечный результат. Когда он сам стал работодателем, он взял реванш. Для каждой картины он был и автором, и звездой, и продюсером, и директором, и главным монтажером, и он настолько углубленно освоил все другие технические и творческие процессы кинопроизводства, что если бы это было в человеческих силах, то делал бы все сам.
В «Малыше», его шестьдесят второй картине, он почти так и поступал, по крайней мере, так казалось. Когда я не была занята в сценах с уличными беспризорниками, или в школе — я считала собственного учителя роскошью, — я стояла сзади, впиваясь взглядом в великого человека. Было очевидно: он точно знает, что собирается делать в каждый момент, — экспериментировать с камерой для определения точности угла съемки или собственноручно поправлять потрепанную курточку Малыша на четырехлетнем Джеке Кугане. Я с удивлением узнала, что хотя он работал над этой историей почти год, прежде чем запустить ее в производство, пока еще не было сценария, а была только смутная идея, как будет развиваться сюжет. Эта гибкость как-то не вязалась с таким четким человеком; при том количестве людей, которым он платил зарплату, мне казалось странным — как и маме, которая постоянно была рядом со мной, — что он работал в такой внешне расслабленной манере.
Содержание «Малыша» было обманчиво простым. Эдна Первиэнс, ведущая актриса Чарли в последние годы, играла незамужнюю мать, которая отказывается от своего ребенка. Ребенка находит Бродяга, берет его к себе и всячески старается создать для него дом.
Конечно, это была только идея, а далеко не содержание, и любой другой серьезный кинорежиссер явно напрашивался бы на неприятности, начиная полномасштабное производство с такой сырой идеей. Но Чарли Чаплин был не такой, как другие, и никто на съемочной площадке не сомневался, что будет создан шедевр.
В течение нескольких дней съемок то одной, то другой сцены он часто терял терпение, но только со взрослыми, и никогда с детьми; например, он явно очень любил Джеки Кугана, и его терпение по отношению к этому ребенку было безграничным, даже когда он проваливал одну пробу за другой. «У нас масса времени, — говорил он, успокаивая растерянного ребенка. — Самые трудные сцены сыграть легче всего. Труднее всего сделать самые легкие. Так что давайте все успокоимся, хорошо?»
В первые несколько дней он, казалось, не замечал меня, хотя и занимался сценой, в которой я появлялась среди других детей. Потом неожиданно, словно увидев меня впервые, он вызвал одного из художников компании и сказал: «Разве она не напоминает девочку с картины „Возраст невинности“?» Художник согласился или сделал вид. «Изобразите ее в этом духе, — распорядился Чарли, — не пожалейте времени и сделайте это хорошо».
