впечатление. Пойду сейчас, — настоял на своем комиссар. — И никакой охраны. Я даже личное оружие хочу здесь оставить, — и, положив на стол портупею с пистолетом, уверенный в своей правоте шагнул в ночную тьму…
«Руднева не было до полуночи, — вспоминает Яков Григорьевич Панин.
— Все это время я стоял возле штаба, тревожно вслушивался в лесную тишину: вот-вот, с минуты на минуту приглушенно хлопнет выстрел… Ковпак тоже не спал, часто выходил из землянки, спрашивал: «Ничего не слышно?» Ничего, — отвечал я, — все должно окончиться хорошо. Но как ни старался убедить в этом и себя, и Ковпака, душу терзали сложные, противоречивые чувства».
Что-то невообразимое творилось в этот вечер и в душах людей третьей группы, которую комиссар застал в полном сборе на отдыхе.
Семен Васильевич, назвав часовому пароль, тихо приоткрыл дверь, зашел в полутемное помещение, поздоровался. Люди сидели вокруг пышащей жаром печки, лежали на нарах, курили. Видно было, что между ними только что окончилась крупная перепалка, опять-таки из-за того же варенья. На приветствие ответили вяло, вразнобой.
— Нежданный гость хуже татарина, — громко произнес Руднев, чтобы завязать разговор.
— Почему же нежданный? — смутился командир отделения Васильев, достававший палкой картошку из печки. — Присаживайтесь, товарищ комиссар, попробуйте нашего ужина.
— С удовольствием, — улыбнулся Руднев. — Люблю печеную картошку еще со времен гражданской войны.
— А вы разве и в гражданскую воевали? — заинтересовался сосед Васильева.
— Приходилось. — Руднев протянул руку за картофелиной. Дрова в открытой печке вспыхнули и под отвернувшейся полой меховой безрукавки на груди комиссара заблестел эмалью орден.
— И награду за бои с белогвардейцами получили?
— Нет, это позже, — не спеша ответил Руднев. — За Дальний Восток.
— Да что вы! — воскликнул Васильев. — Я ведь тоже служил на Дальнем Востоке. Расскажите, товарищ комиссар, все сначала.
— Что ж, можно и рассказать.
— Конечно, это должно быть интересно, — послышалось с нар. — Рассказывайте…
— Родом я из этих мест, — спокойно зазвучал голос Руднева. — Невдалеке от села Берюх, где на прошлой неделе на нашей мине подорвался немецкий танк, есть небольшая деревушка Моисеевна. Там я родился и вырос. Семья наша была большая — четырнадцать ртов. А земли своей в поле — ни шага. Обрабатывали исполу помещичью. Трудились день и ночь. Мне, мальцу, тоже пришлось и чужой скот пасти, и скородить распаханное поле, и снопы таскать. Но как мы ни старались, а чужая земля была для бедняков мачехой. Заработанного хлеба хватало только на выплату аренды да себе до ползимы.
Безземелье и нужда заставили старшего брата Василия выехать в поисках заработка в Петербург. А в 1914 году, окончив церковноприходскую школу, приехал к нему и я. Приютил нас родственник — старый революционер Савелий Кузьмич Тверитинов, работавший мастером на Русско-Балтийском воздухоплавательном, или, как теперь называют, авиационном, заводе. Сперва бегал рассыльным у мастера, а потом стал учиться на столяра. Работать приходилось по 12–14 часов в сутки, а платили за это гроши. В городе, как и в деревне, царили каторжный труд, нищета и угнетение.
Савелий Кузьмич и его друзья, большевики-подпольщики, растолковали мне, почему так тяжко живется рабочему люду, рассказали о Ленине, борцах за освобождение трудящихся от помещиков и капиталистов, начали давать поручения. А осенью шестнадцатого года я уже сидел в «Крестах» за распространение большевистских листовок. Тюрьма, издевательства жандармов на допросах еще больше заострили ненависть к царскому строю и всем эксплуататорам, усилили желание бороться против них.
Когда через несколько месяцев меня, как несовершеннолетнего, выпустили из тюрьмы, в Петрограде началась революция и мы с братом записались в красногвардейский отряд. Вместе с восставшими рабочими громили жандармские участки, разоружали полицию, вылавливали городовых. В начале марта 1917 года я стал членом Коммунистической партии. А ровно через месяц в моей жизни произошло второе очень важное событие: третьего апреля я был в охране Финляндского вокзала, куда из-за границы приехал Владимир Ильич Ленин. Слушая его историческую речь, произнесенную с броневика, дал клятву: не выпускать из рук оружия, пока не победит социалистическая революция, пока не будут окончательно разгромлены враги трудящихся.
Потом участвовал в штурме Зимнего, защищал революционную столицу от казаков Краснова, охранял штаб революции Смольный, дрался на Украине против петлюровцев, в продотряде заготавливал хлеб для голодающего Петрограда, в 1919 году командовал взводом на Южном фронте. Под Ливнами в бою с деникинцами был тяжело ранен- После выздоровления окончил курсы и работал инструктором политотдела Донецкой трудовой армии, которая восстанавливала разрушенный деникинцами Донбасс, был комиссаром школы младшего комсостава в прославленной Сивашской дивизии. После окончания Военно-политической академии имени В. И. Ленина в 1929 году работал комиссаром полка в Севастополе, комиссаром артиллерийской бригады, а потом начальником политотдела и комиссаром строящегося укрепрайона на Дальнем Востоке. Помните Хетагуровское движение?
— Ну а как же? — отозвался Васильев. — Тогда на призыв Вали Хетагуровой много наших ребят и девушек выехали обживать дальневосточный край, строить Комсомольск-на-Амуре.
— И построили, — продолжал Руднев. — А это движение зародилось в одной из частей нашего гарнизона. Я хорошо знал комсомолку Хетагурову, давал ей рекомендацию в партию. К нам тогда почти из всех частей приезжали учиться, как лучше организовать быт и культурный досуг красноармейцев, шефскую работу среди строителей и пограничников. За образцовое выполнение заданий партии и правительства по укреплению дальневосточных рубежей и успехи в боевой и политической подготовке войск я часто получал благодарности от командования, был награжден орденом Красной Звезды. А вскоре я ушел в отставку и приехал в Путивль. Когда началась война, просился на фронт. Но место коммуниста там, куда его пошлет партия. Остался партизанить, организовал отряд. Чтобы крепче бить фашистов, объединился с Ковпаком, стал вашим комиссаром. Как видите, больше двадцати лет честно служу партии и народу, — с гордостью сказал Руднев, — а среди вас нашлись такие, которые меня карьеристом, выскочкой называют, грозятся прихлопнуть при удобном случае. Так вот, я пришел к вам без оружия. Убивайте здесь, потому что, если это случится во время боя, могут погибнуть многие, а то и весь отряд…
— Убивать? Комиссара?! — как ужаленный подхватился с нар Карпенко. — И это такая гадина завелась в моей группе! Кто-о-о? Признавайся! — обвел всех уничтожающим взглядом.
— Не будем, товарищ Карпенко, устраивать допроса, уточнять кто, — направляясь к выходу, посоветовал Руднев. — Пусть это на всю жизнь останется на его совести.
В землянке воцарилась тяжелая, гнетущая тишина. Все молчали, смущенно опустив головы.
— Ну смотрите мне, отныне я за вас не так возьмусь! — свирепо пригрозил Карпенко и выбежал вслед за комиссаром.
После этого вечера Руднев почти ежедневно навещал третью группу, беседовал с ее командиром и бойцами, ходил вместе с ними на боевые операции, но никогда и словом
